5+5

5+5

«Если долго всматриваться в бездну, бездна начнет всматриваться в тебя»

Фридрих Ницше

Четыре стены не смогут долго удерживать меня, хотя, пожалуй, я нахожу довольно живописным вид из моего окна, исполосованный сетчатой решеткой – она спасает тех, кто беспечно наслаждается жизнью по другую сторону, от таких, как я. Когда меня выпустят, я даже буду скучать по этой умиротворяющей картине тихой неподвижной ночи, лишенной страха, так горячо мной любимого. Пока что мне довольно и того, что нахожу я у милых врачей, с упорством Сизифа трудящихся над моим психическим здоровьем. Страх убивает разум, а потому ждать ошибок от моих соглядатаев, всякий вечер запирающих меня на замок, представляется мне лишь вопросом времени и ответом случая.

С каким забавным, достойным снисходительной похвалы усердием они копаются в моем прошлом, не в силах выстроить логическую цепь, соединяющую это прошлое с настоящим. Они не ведают о предназначении, что ведет меня вперед и дает силы прозревать страх в человеческих душах, и живописать его в необходимых пропорциях, выверенных согласно эстетическим концепциям. Если бы только было возможно извлекать страх как некую материальную субстанцию, чтобы далее, в результате тщательно продуманных манипуляций, изготовлять из него декокт, исцеляющий увядающее вдохновение! Но я всю жизнь вынужден наблюдать и воспринимать те едва уловимые пульсации страха, которые искал, не щадя ни себя, ни других. Мой лечащий врач – и тюремщик – ищет ключ ко мне в книгах, которые я успел опубликовать, и следить за ним и его поисками – одно из немногих удовольствий, мне доступных. Сквозь гармонию слов, составляющих основу царящего меж строк духовного декаданса, он с похвальным энтузиазмом продирается всё ближе и ближе к тому, что является моей сутью. И мне жаль, что его близорукому взгляду не хватает осознания необходимой истины – важно лишь наслаждение процессом познания страха. В нем, в наслаждении, и заключен сакральный смысл бытия.

Я как-то обмолвился врачу о своем детском воспоминании: на моих глазах убили родителей, когда мне едва минуло восемь. Глаза, как сверхчеткий фотоаппарат, зафиксировали событие в мельчайших деталях. И тогда же мне открылась неведомая ранее гармония – страх воплотился в живую картину и угадывался во всем: в напряженных мертвых руках отца, в неестественных углах сломанных ног, в ручейках крови, стекающих с маминых пальцев, - и, конечно, в лицах. Лицах, сохранивших печать ужаса в складках лба, уголках рта, мертвых стеклах глаз. Я не проронил тогда слез – только мое сердце возбужденно билось и некая мысль копошилась в голове и зудела невыносимой болью, требуя немедленного воплощения в материальной форме – но я тогда не знал, какую форму ей придать. Я рос с тех пор, одолеваемый этой мыслью изо дня в день, претерпевая ради нее одиночество и изоляцию, но со временем мне открылось: я был лишь почвой для этого сокровенного зерна, и в нужный час оно дало плодородные всходы – я стал писателем.

Когда улицы города укрывал саван ночного мрака и всякая тень не предвещала ничего хорошего, я выходил на охоту, в которой, как ни парадоксально, искал охотников, будучи при этом добычей. И город щедро одаривал меня ужасами ночи и ползучего зла – что могло быть слаще и притягательнее того неповторимого вкуса страха, пронзающего холодным, бездушным и безразличным ко всему лезвием? Пороки, убийства, насилие, избиение, угрозы отовсюду, чудовища в личинах человека – всё лезло наружу из отравленных пор города, и страх наполнял меня так сильно, что мое тело могло не выдержать и разлететься на куски. Когда я чувствовал себя напитавшимся до отказа сладким и болезнетворным ужасом, то возвращался к себе, чтобы писать и писать, передавать бумаге всё мной пережитое, прочувствованное и перевоплощенное в извращенную, бесспорно, но исполненную безупречности форму. Я неизменно и неустанно следовал одной цели - совершенствованию в попытках передать глубинную природу страха, а потому мне было необходимо его постоянное присутствие в повседневной жизни. Соприкосновение с гибелью могло произойти в любой момент, но я и так был мертв – не осталось того мальчишки, жадно пожирающего глазами трупы собственных родителей. Остался лишь дух, одержимый одной только целью и облаченный в смертную человеческую плоть, но не человек в полном смысле слова. Я охотился за потаенным ужасом, и мое существование зиждилось на нерушимом основании, хотя я и чувствовал разлагающее влияние избранного мной пути; он без сомнения вел меня к печальному концу.

Но нельзя отрицать, что мои идеи, вызывающие безусловное недоверие у посторонних, принесли мне в конечном итоге признание в литературной среде. Пусть читатели не понимали той тщательно выдержанной гармонии страха и эстетики, не постигали их природу в той мере, которую чувствовал я. Но они не могли не ощущать своими робкими душами величие темного ужаса, исполненного невообразимых форм, тонов и свойств. И пускай критики не принимали полностью мое творчество, пытаясь по своей глупой привычке уместить его в свои скудные литературные вкусы, они не могли в душе своей не понимать хотя бы и отчасти, насколько огромную роль играет поиск совершенной формы – совершенного вместилища страха. Можно было ругать меня за чрезмерную, пышущую гротеском экспрессию, но что я мог поделать с собой? Клянусь, временами я молю Бога вырезать мое сердце, лишить меня возможности чувствовать что-либо: этот мир бурным эхом разносится внутри меня, сотрясая основы Эго; волны не утихают во мне, но продолжают неистово резонировать, доводя до физической боли и тело, и душу. То, что другие воспринимали в этом мире, я чувствовал в тысячекратном преувеличении, и подобная сверхчувствительность отразилась в моем миропонимании; это было нелегко выносить, а потому я годами закалял дух, отчетливо понимая, какой длинный путь лежал передо мной и что невыполненный долг будет выплачен лишь в самом конце.