Амброзин

Амброзин

Ночь. Бездонное небо пронизано мириадами звезд. Их холодные огни бледно мерцали, прокладывая дорогу млечного пути. Луны нет, а над небом царствуют только огненные шары. Маленькая деревушка, окруженная океаном ржи, даже в ночи источающей золотое свечение. Как и все деревушки в ней всего одна улочка и восемь избушек с красными черепичными крышами. С уже гниющей рыжебокой тыквой во дворе и низкими заборами и стойким смрадом человеческих испражнений.

Он шел по деревушке, в которой царствовала ночь. Не было звуков, шорохов и даже ветра не было. Черный человек в старом цилиндре курил трубку с очень длинным мундштуком, тихо передвигаясь по дороге. Полы его длинной мантии, скрежет кожаных перчаток, стук набоек и постукивание мундштука о маску были самыми громкими звуками на сотни футов вокруг. Там, где царила ночь, не было ни одного огонька и искры. Печи не дымились, не лаяли собаки, на фырчали кони в стойлах, не блеяли овцы в яслях. Только ночь и черный человек, пришедший в это место, неся в руках кожаный саквояж с металлическими замками. Его уставшие, едва живые глаза были спрятаны за стеклами круглых очков - он успел повидать многое за свою жизнь. Но вот уже несколько лет никто не видел лица этого человека, там, куда он приходил, его чаще всего ждали и принимали, несмотря на то, что он - странник, который ходит по трупам.

А помнит ли он сам свое лицо, цвет кожи и глаз? Он замер и поднял окуляры к небу, единственное что он помнит о себе это имя – Себастьян. Но люди прозвали его Доктор Смерть, и если вы его сейчас позвали по имени, то он бы не ответил, за столько времени привыкнув к нелепому прозвищу. Он затянулся последний раз, выбил из трубки табак и спрятал ее в рукав. Около года назад один портной соорудил ему карман в мантии и теперь, даже если руку перетягивает ремень, движений ничего не стесняет и в карман тоже ничего не попадает.

Себастьян подошел к общинному дому и толкнул дверь, протяжный скрип разрушил тишину, он прошел внутрь. Медленно подойдя к столу, доктор зажег свечу. Свет прорвал темноту ночи, а мужчина смог оглядеться, держа свечу в руках, он стал обходить дом. Подойдя к очагу, он увидел три трупа, которые дожирала его бубонная подруга. Черные распустившиеся цветы язв - Себастьян находил в них особую красоту, ведь самое прекрасное, что познает человек - это смерть. Она бывает тихой и сладостной, все мечтают умереть тихо, просто заснув в своей постели. А бывает мучительно прекрасной, когда ты страдаешь и с облегчением смерти приходит вечный покой. Себастьян не стал подходить ближе, он просто поджёг солому на полу и вышел из этого дома.

Второй дом встретил его похожей картиной. Черные цветы и гниющий труп старика, доктор не стал тревожить его смерть. Переходя от дома к дому его уставший разум, совершенно измученный дневным переходом, стращал его и склонял к смерти. Однако в какой-то момент доктор замер, поймав себя на том, что губы его неустанно повторяют псалмы.

Вера. Как давно он перестал верить в чудо, Создателя, силу молитвослова и прочего религиозного бреда? Наверное, тогда, когда молитвы не спасли его семью, когда пламя стало единственным спасением от чумы, бушующей на земле. Отчего его губы стали шептать молитвы не за упокой, а с мольбой о чуде? Оставалось всего два дома, когда песнь пламени и тихий шепот молитвы прервал измученный женский крик.

Себастьян бросился к крайнему дому, там в хлеву кричала женщина. Она лежала на куче теплой соломы, ее бледное лицо покрывала испарина, рыжие кудри слиплись, глаза заволокла мучительная дымка. На шее ее подсыхал черный цветок болезни. Женщина тонкими руками толкала свой большой круглый живот, подол ее юбки лежал на животе, а ноги и солома под ней были в крови. Женщина была в родах и по внешним признакам уже давно. Доктор бросил свой саквояж на пороге, и выйдя на улицу, впервые за долгое время скинул свой ужасный костюм, оставив его за порогом. Ведь то, что происходило в хлеву, не должно достаться его бубонной подруге.

Себастьян достал из своего саквояжа нож, чистую рубаху и моток перевязочной ткани. В углу хлева стояли ясли и большая кадка с водой, и, на удивление, тлели угли в очаге – похоже, женщина специально пряталась здесь, чтобы не усугубить свою болезнь и не погубить еще нерождённое дитя. Он разжег огонь и поставил греться котелок с водой. Пока он готовился к встрече новой жизни, женщина притихла, только ее хриплое дыхание разносилось по хлеву.

Доктор подошел к ней и сел меж ее разведенных согнутых ног, коснулся ее руки. Взгляд женщины стал осознанным, она увидела мужчину и нож в его руке. Глубоко вздохнув, она иссохшими губами начала шептать, переходя на крик и повинуясь боли схваток:

- Если я умру раньше, ты должен разрезать меня и достать ребеночка, - схватка прекратилась, и она, немного отдохнув, продолжила, - это дитя должно жить.

- Я сделаю все, что от меня зависит… - кивнул доктор, - давай молиться, чтобы и ты смогла выжить.

Он утешал ее, но уже знал, что мать не переживет эти роды, слишком много крови она уже потеряла. Время шло: в оконце пробился первый луч солнца, небесное светило встретил громкий детский плач. Обмыв младенца в воде, Себастьян завернул его в свою рубаху и, набросав соломы в ясли, уложил в них девочку, которой мать так и не смогла дать имя. Одевшись в свои черные одежды, он завернул ребенка с свой плащ, так, чтобы капюшоном можно было прикрыть лицо малышки от заразных эманаций, что летают там снаружи. Закрепив саквояж на поясе и взяв ребенка в руки, он поджег последние дома и покинул эту деревню.

Спустя сутки они пришли в селение, не отмеченное белым флагом. Себастьян первым делом нашел кормилицу для ребенка, а после попросил приюта у старосты. Мужчину выслушали и позволили остаться.