Анарео

Глава сорок первая 

Пришедшие утром за ней рикуты были мрачнее тучи. Один — явно видавший виды, с обветренным, угрюмым лицом, прислонился к дверному косяку, молча наблюдая, как Лита наспех пытается набросить плащ и застегнуть ворот. Второй — побойчее, моложе — всего лишь с одной черной полосой, очевидно, больше взятый для количества, чем для дела. Он-то и собирался открыть рот, чтобы завести беседу, да только старший так глянул, что юнец мигом замер и все оставшееся время сборов простоял возле дверей навытяжку. 

Улица, поворот, еще одна улица, медленно текущая вдоль берега вьющегося притока Пуры. И — человек с двадцать, суетятся, толпятся вокруг чего-то большого, лежащего на земле, переговариваются. 

Рикуты торопились — если младший был не прочь поболтать и расценивал проводы медсестры как приключение, то старший спешил: ему хотелось поскорее вернуться к своим, глотнуть горячего и сдать смену. Потому он невежливо оттолкнул перегородившего дорогу человека, протиснулся через прижавшихся друг к другу прохожих, оглянулся: идут ли за ним? 

Лита, невольно затянутая в маленький водоворот, с трудом следовала тем же путем; замыкал шествие паренек -однополосник. На медсестру недовольно шикнули, затем пихнули в бок и оттеснили к центру событий. Невольно она опустила взгляд вниз. 

На запыленной дороге, среди глиняных камней вперемешку с щебнем, лежало чье-то тело, заботливо прикрытое старой, в желтых пятнах, простыней. Запах мертвой плоти настойчиво витал в воздухе. 

Лита словно споткнулась, и рванулась вперед, пытаясь обогнуть препятствие поскорее. Она не любила смерть, пусть и чужого, постороннего человека; не привыкла к ней и привыкать не желала. 

С берега налетел порыв ветра, и плохо связанный спереди узел разошелся. Желтоватая простыня, словно гниющий флаг, взвилась в воздух и открыла лицо покойника. 

Бледное, землистое лицо с прикрытыми чьей-то сердобольной рукой веками. Тонкие, расплывшиеся в предсмертном вдохе, губы, прямой нос, темные волосы. До боли знакомые, хоть уже и начавшие искажаться черты. 

Утопленницей была Анастасия. 

Литу точно ударили под дых. Что-то кричал рикут, шедший спереди; младший, подражая, ругался, расталкивая людей сзади. А она все не могла оторваться от распростертого, наполовину скрытого простыней, тела. 

— Что… что с ней случилось? — спросила чужим, незнакомым себе голосом. 

Кто-то в кучке людей, стоявший рядом, все же услышал тихий вопрос, повернулся. 

— Утопла… Сосед с вечера хлебнул лишнего, праздновал всю ночь, а утром искупнуться решил. Нырнул на отмели, зацепился, глядь — а там она… 

— Сама?.. — выговорила побелевшими губами Лита. 

— Да говорят, камень в рубахе был. Затылок-то, гляди, волосы все в крови. Не иначе кто постарался. 

Юнец-однополосник наконец вытолкнул медсестру из толпы. Дожидавшийся рикут долго и хмуро что-то втолковывал ей, но она не слышала ни единого слова. 

Анастасия… 
Как же так? Они же вот, буквально несколько дней назад познакомились… 

Лита добралась до корпуса как сомнамбула — распрощалась чуть слышно с провожатыми, вошла внутрь. Руки её тряслись, когда она пыталась провернуть ключ, а из головы все не шло мертвое, спокойное лицо. 

Работа не шла; сестра трижды проткнула вены, чего с ней раньше никогда не случалось чаще одного раза в квартал. Раздраженные пациенты, однако, ничего не говорили; молча зажимали ватку в локте и протягивали вторую руку. Она с непроницаемым лицом брала кровь, а в мыслях крутилось всё то же: Анастасия… 

Лита не помнила, как кончилась смена, как её провожали домой — уже другие. Не заметила толпы, собравшейся возле корпуса и встретившей выходящих недовольным колыханием. Не видела кучкующихся на тротуарах студентов, гневно обсуждавших только что сорванную листовку — за ночь столица вновь обросла приказами «совета антаров» о повышении дуцента. Не тронул её и одинокий камень, брошенный вслед трусливой рукой — повезло бросавшему, что рикуты не стали тратить на него своё время. 

Она зашла домой, накинула плащ на крючок, умылась, двигаясь, точно уставший призрак. Мысли скомкались, смялись, а голос внутри повторял: 

Анастасия. 

Вывел Литу из оцепенения шум, поднявшийся в коридоре. Медсестра поднялась — не из любопытства, а скорее, потому, что звук отвлекал, мешал думать; распахнула дверь. 

Из комнаты умершей выносили вещи — на выброс. 

Ей захотелось закрыть глаза, повернуться, сбежать, но вместо этого она сделала несколько шагов навстречу. Толстопузый домоуправитель, кряхтя, распоряжался: 

— Одеяло-то не трогайте, пригодится… 

В коридор полетела кипа одежды. Брошенная неаккуратной рукой, развалилась еще в воздухе — и на пол выскользнула толстая стопка перевязанных между собой листков. 

Лита сделала еще шаг, нагнулась, подхватила уже скрывшиеся под ворохом белья бумаги. Инстинктивно завела руки за спину. 

Домоуправитель обернулся: 
— Вы кто еще такая?.. Идите, идите, не мешайте. Развелось любопытствующих… 

Она опрометью бросилась к себе в комнату. 

*** 
Это был не дневник — скорее, Анастасия просто делала интересующие её записи. 

Начиналось все с учебы. Подробные описания, зарисовки, надписи, сделанные твердой рукой — было видно, что студентке очень нравилась её будущая работа. 

Затем — радость, когда девушку взяли на важную должность, в корпус дуцента. Удивление, сменяющееся отчаянием и жалостью к тем, кто просил отсрочку. Мысли: «так не должно быть» и «как это исправить?»… 

Затем — первая поблажка, выплаченная из собственного кармана. Потом, спустя полгода — мучительное решение повторить — и страх, что узнают, поймают на горячем. 

Если бы хоть одна страница попала в руки к рикутам, Анастасии было бы несдобровать. 

Но она упрямо продолжала писать — просто потому, что рассказать было некому. 

Потом — судя по числам — два месяца тишины. 

Короткая запись. «Думаешь, что смерть далеко, что она обойдет, что — кто угодно, но только не ты, потому как — нет, с тобой этого не может случиться. Почему? Да просто не может. А затем раз — и стоишь на краю могилы близкого тебе человека». 

Больше ничего — ни имени, ни указаний. Видимо, у Анастасии все же был друг — или подруга, но про него или неё записей дальше не было. 

Сухо, длинно — про работу. Про усталость. Про то, что нельзя помочь всем и сразу, и лучше бросить это, пока не поздно. Пока не поймали за руку. Разве стоит собственная жизнь чужой боли? Разве она обязана за других мучиться под пытками стражей — если вдруг что, если узнают, найдут. 

Не узнали. Не нашли. 

Случилось другое. 

Три месяца перерыва — и протяжно, уже будто бы не своей рукой. «Это было девятого числа девятого месяца. Две девятки — я это хорошо запомнила». 

Лита едва не выронила бумаги из рук. 

Две девятки — ровно в тот день, когда… 
Память всколыхнулась, мутной тиной поднимая со дна уснувшую боль. Боль запустила в грудь тяжелую клешню, раздирая, разрывая в лохмотья сердце. 

Шарлотта. И Лек. 

Она с усилием заставила себя оторваться от мыслей и читать дальше. 

«Малышка была завернута в несколько пеленок и одеяльце. Небо знает, что стряслось бы, если б я не вышла за молоком… Она могла замерзнуть, её могли разорвать бродячие псы — и еще тысяча напастей. 
Это оказалась девочка — по возрасту трех-четырехмесячная». 

Дальше Анастасия писала, что к ней постучались рикуты. Её выдал детский плач. 
Допросы. Мучающий её беспрестанно Акин. 

«Он сказал, что ребенок оказался антаром. Но этого просто не могло быть — у антарского ребенка во рту всегда, всегда есть два маленьких, проросших клычка. Это дитя точно было человеком. С другой стороны — зачем бы рикутам врать? Сбить меня с толку?» 

Атриум. Суд. Неожиданное помилование. 

«Презис Тиур счел необходимостью вмешаться в стандартный процесс»… 

Что-то было в этом всё неуловимое, далёкая мысль вертелась на языке, но Лита никак не могла сообразить, какая именно. Две девятки, пожар, маленькая Шарлотта, ребенок-подкидыш, оказавшийся антаром, чудесное помилование. Почему человеческий малыш стал антаром?.. 

Она так и не смогла поймать мысль, и стала читать дальше. Под конец Анастасия записывала все реже, предпоследней была пометка об их встрече. И под ней: 

«Если бы я только могла найти свою девочку». 

Кажется, Лита знала, что ей теперь делать. 

*** 
Антарская резиденция в центре столицы чернела, точно змеиное гнездо. Резарт, уже несколько раз предупрежденный рикутами о попытках бунта, без конца отдавал распоряжения. 

Бледный, всклокоченный, он ни капли не был похож на того, кем всегда считал себя — уверенного, серого кардинала. Презис безостановочно проклинал Волдета, бросившего город в такую минуту; неизвестных, расклеивавших листовки; начальника рикутов, неспособного навести порядок в Анарео. 

Стражей немного, но их должно хватить для защиты локуса. Антары из других кланов тоже помогут. Оборону они выдержат. 

Куда опаснее станет отсутствие пищи. А в том, что бунтовщики рано или поздно догадаются перекрыть поставку еды в резиденцию, просто сорвав сбор крови, Резарт даже не сомневался. Люди глупы, но не настолько. Конечно, у них имеются запасы, но долго на таком количестве локус не протянет. 

Презис внезапно хмыкнул, вспомнив, что несколько минут назад ему сообщили, что рикуты взяли под полный контроль медицинские корпуса и охраняют всех медсестер, отвечающих за дуцент, в обязательном порядке. Нечего лишний раз забивать себе голову; скорее всего, тревога ложная. Бунты вспыхивали, и не раз, и каждый бунт был погашен незамедлительно. 
Резарт сам удивился — и чего он так встревожился? У них есть рикуты, стражи, магия, в конце концов. Следует только придумать, как успокоить распоясавшихся людишек.