Ангелы без муз не летают

Глава 1. Нежеланный первенец

В солнечный майский день, удивительно теплый для северогерманской земли с её суровой, приморской природой, семьи из соседних поместий собрались на общем загоне поупражняться в верховой езде.

Тридцатипятилетний голштинский дворянин Иоахим Гольцвальд ожидал лицезреть скачки своих сыновей со смешанными чувствами. Иоахиму бы очень хотелось насладиться зрелищем, как собственные потомки щеголяют в седле: это озаряло проблеском гордости его бытие кромешного неудачника. Но как всегда, их сложные семейные отношения помешают насладиться сполна.

Старший сын по имени Людвиг в свои одиннадцать напоминал его самого в детстве. Но, что ни говори, а мальчишка превзошёл в подвижности и благородстве породы, и обещает вырасти в статного, красивого юношу. Уже сейчас он показывает прекрасные результаты в скачках, неутомимый и ловкий. Что правда, ещё и толковостью обладает, превосходно постигая науки, французский, латынь... За это можно даже простить ему дурные выкрутасы с глиной и деревом, которые потом девать некуда, особенно если дарит. И дарит с той же непрошибаемой, наивной добротой, присущей своей настоящей матери.

Но что у него своё собственное, так это упрямство. Знает прекрасно ведь, что ему "светит" лишь кадетская школа, куда возьмут, дай бог, за казённый кошт. Но продолжает копаться в книгах и мастерить, как будто не слышит, что добрая половина занятий не пригодится.

Второй же, Генри, младший менее чем на год, во всех отношениях мельче брата, и отстаёт совершенно всюду. Как-то повелось его жалеть, потакать: родился ведь трудно, с удушением в утробе. Хотя сейчас ничего общего с тем замученным младенцем и нет — вполне себе шустрый ребёнок.

А между тем, было бы проще, дабы не вынуждали без конца отставать… Тогда не пришлось бы всякий раз стесняться перед супругой, как только ЕГО красавчик снова окажется впереди, а сам он, папаша, не удержится от скупой похвалы... Но ещё хуже, когда хвалили преподаватели, уж те не скупятся.

Почему бы Людвигу не умерить эту прыть быть лучшим повсюду? Ведь только хуже себе делает: приходится искать, за что можно принизить. Не было бы схожести внешней, и вовсе можно подумать, что не его, Иоахима, крови. Сам-то он всю жизнь был середнячком, никуда не рвался. Да и в службе военной как-то не сложилось: пришлось уйти из гвардии в нижних чинах.

Когда учителя ругают Генри за баловство и лень, приводя брата в пример, тут даже доводы меньшего возраста не помогают... Приходится восполнять большим теплом и заботой. Намедни, как девчонка, расхныкался матушке из-за очередной неудачи с заучиванием трактата — ему, как обычно, "не повезло", забыл. И обошлось бы всё этим фамильным, безобидным утешением — если бы не очередная фортуна старшего, который, как обычно, ничего не забыл.

По большому счёту, их жизнь с любимой женой омрачали только эти вечные ранги сыновей. Да и сам Людвиг — очевидное упоминание о предательстве, совершенного по воле матери. Отчего та с первого взгляда возненавидела изящную, хрупкую Маргарету? И что так зацепило в той сироте Лауре: большие синие очи, общие благие дела или, всё же, приличное состояние?

Ох, как же всё так нелепо тогда завертелось... Можно ведь было обойтись незначительной семейной ссорой, упрямо обвенчавшись по желанию. Но нет же, испугался материнского гнева... И взвалил на себя эту милую, смазливую девчонку, а спустя год поимел от неё новорожденного, которого та ещё и принуждала подержать на руках. Куда было держать, когда с компанией весёлой ввалился — и так чуть не засмеяли!

Жарко им было в этой духоте, кто-то попросил отворить окно — и опять уступил... Конечно, протесты служанок никто не слушал, а вот нагрянувшая вскорости графиня, задушевная Лаурина подружка, выругалась так непристойно, будто выросла в самом порту Эльбы, и самолично прикрыла окна.

Но было уже поздно: случились с роженицей кашель, мигрень, горячка... А ведь родила так легко, сразу принялась младенца качать, напевала всякую ерунду...

Вот так, с последним её горячечным вздохом и закончилась беззаботная жизнь... Про его глупейшую оплошность узнали за пределами дома, и во всех приличных домах и конторах двери захлопнулись. Ретивая графиня постаралась на славу. Любили в Гамбурге, видишь ли, эту кроткую разумницу, и жалели за мужнино безразличие.

Если раньше в обществе Иоахим фрайгер фон Гольцвальд считался просто шалопаем, то теперь убийцей, только что не обличали прямо в глаза. Мать его от позора сразил удар, но душа её деспотичная осталась тверда: назвала постыдным негодяем и отлучила вон.

Пришлось продавать имение этой бедолаги и тащиться из Гамбурга сюда, в сырой Киль, где был доступен заброшенный особняк, папаши покойного наследство.

Одна Маргарета ему тогда и осталась, обратно приняла.

— Да! Всё, как ты скажешь, только не бросай меня! Я согласен никогда не упоминать эээ... Лауру! Видишь, уже забывать начинаю! — шептал покорно Иоахим, обхватывая колени своей отвергнутой возлюбленной, такие хрупкие и острые даже через двойные фалды юбок.

— Хм... С таким завещанием забыть несложно. Почти всё, кроме дома, досталось младенцу.

— Ох, этот орущий сверток... Ума не приложу, как быть? Ведь я не могу его навязать тебе, любимая. Может, оставить его у моей старухи? Она беспощадна и разбита ударом, но если подкинуть внука на порог, да с её принципами... куда денется? Сама ведь затеяла! — осторожно поделился он своими соображениями.

Младенец тогда определённо казался помехой для счастья с будущей супругой. Быть может, его сразу стоило отделить, чтобы не было раздора в чувствах. Конечно, бабка протянула недолго, но могла же передать потом кому-нибудь под опеку? Навещал бы иногда, и отцовство было для удовольствия.