Апельсины на черном снегу

Апельсины на черном снегу

Апельсины на черном снегу

   Мы бредили войной, у нас чесались ладони и зудела кожа - так хотелось облачиться в черное и взять прирученную сталь. Мы были молоды и горячи, а молодых и горячих мало влечет мирная жизнь, семейный очаг и вечное самосовершенствование - все то, о чем упоенно поют старики. Нет, нам нужна была война, только она, самая жаркая возлюбленная, да бешеный танец смерти.

   Дедушка говорил, а внучек ерзал костлявой задницей по стулу. Все это он слышал - тысячу раз, но как дедушка ударился в воспоминания, надо сидеть и слушать в тысячу первый. А прервать - нельзя никак, да и не станет никто такого делать, это крайняя степень неуважения к тому, кто был на той войне.

   Переход затянулся, в новый мир прибыли только к вечеру - злые, как сто чертей. По команде рассыпались и легли на пузо. Олег плюхнулся рядом с каким-то рядовым в снег. Снег оказался горячим и черным.

   Лежали, ожидая напасти. Надрывались в щебете птицы, шептала листьями роща, вилась над канавкой мошкара, медлительная, жирная. Закат таял и никак не мог растаять, долгий, зловещий - оранжевый над черной землей.

   Напасть не явилась.

   Все, все шло не так, как нужно, как планировали. Палатки не успели поставить, только потемну развели костры. Техника подотстала на переходе, как и полевая кухня, пришлось грызть сухпай. Очень не хватало воды, пить маслянистую жидкость из канавки не рискнули. Начальство ходило злое и рычало на всех. Громко - на дрянную погоду, потише - на другое начальство, уже высшее, которое то ли в небрежности, то ли в спешке пренебрегло хорошей разведкой.

   К ночи дышать стало трудно, очернила небо близкая гроза.

   Земля расползалась под ногами, в ботинках уже хлюпало. Неподалеку ругался, цветисто и сочно, солдат.

   - Что, погодка не нравится?

   Парнишка вытянулся по струнке.

   - Никак нет, товарищ капитан!

   - Да сиди ты, - Олег поморщился - сам же и расхолаживает молодежь, но тут лишние нервы ни к чему, и так обстановочка... - курить будешь?

   - Не курю.

   - Молодец, здоровым помрешь.

   Чиркнул зажигалкой, с удовольствием затянулся. Запрокинул голову, но там темень, как в колодце. Что-то мазнуло по щеке, легкое, теплое, после еще.

   - Что за черт?

   Солдатик охнул, Олег склонился к нему. На ладони лежала большая, правильная и соразмерная снежинка - черная. Таять и не думала, парнишка подышал на нее, иголочки с одного края оплыли, стали темной водой, очень похожей на ту, что была в канавке.

   - Надеюсь, это...

   По лагерю прокатилась волна недоуменных воплей, Олег хмыкнул:

   - ...не глюк.

   Среди теплого черного снегопада мерцали огоньки, а вокруг огоньков сгрудились люди, и болтали без умолку, шутили и тихонечко пели песни, и не спали почти - боялись не проснуться. Как дети боялись темноты. Нет, не так, те боятся страшного, неизведанного, зубастого и когтистого во мраке. Они боялись, что не будет ничего. Что станет темнота, пустота, одиночество. И - все.

   А снег падал большими колючими снежинками, наваливался сугробами и не таял.

   В первую ночь пять человек пропало и трое сошли с ума. Наутро выслали разведчиков. Ночь длилась двадцать восемь часов.

   Здесь все оказалось черным: земля, жирная и влажная, черный снег, деревья, маслянистые тела дикарей. Лишь небо по-прежнему синее и солнце желтое, злое. И оттого ярче смотрятся апельсины на деревьях, огромные, гладкие, мякоть темная, почти красная, и прямо тает во рту, наполняя его сладостью. Нет, не одними апельсинами живы дикари, но эти капли бросаются в глаза - пожар на деревьях. Оранжево-белое на черном.

   Запись кончилась, но они все пялились на экран, пытаясь осознать.

   - Бред! И так они начинают войну? Больше похоже на театр.

   - Театр военных действий...

   - Бред, - повторил полковник. Нахмурил брови - он не любил чего-то недопонимать, а тут все непонятно, если не принять за факт, что именно это - для них война.

   Олег глянул вопросительно, полковник отмахнулся:

   - Да смотри ты. Знаю я тебя...

   На экране вновь появилась картинка. Поле, раннее утро, черный снег лежит еще не вытоптанный, два войска... похоже на два войска.

   - Товарищ полковник, разрешите выехать на место.

   - Где разведка, вам нечего делать, капитан, - отрезал полковник и добавил совсем другим тоном, - Олежек, на кой тебе это? Посидим недельки с две здесь, отошлем рапорт наверх, дождемся приказа, местных постращаем, а там, глядишь, сами придут сдаваться.

   - Не придут. Они ждут, когда уйдем мы.

   Лениво загорался восход, багровые отблески ложились на сугробы, антрацитно-черные, пушистые. Прошивали снег жучки, отряхивались и чистили перышки дневные птахи. Близкая речка медленно катила темные воды.

   От местной природы можно рехнуться, отстраненно подумал Олег. Ощущение было, что ему разрешили смотреть. Он и смотрел.

   Пять сотен и все, как один, в черном, струящемся, не стесняющем ни на миг. Все похожи, будто родные братья, смуглокожие, с оливковыми глазами, с черными волосами, стянутыми на затылке в хвост. В руках горит холодным светом сталь. Замерли в странной позе, не шелохнутся, словно отлитые из эпоксидной смолы.

   Движение их похоже на танец, если могут так танцевать пять сотен человек - как огромное существо, тысячерукое и тысяченогое, до неестественности правильно и синхронно. Хоть бы один сбился, но нет, движения то плавные, хищные, то резкие, смазанные, и будто отраженные в сотнях зеркал. Красиво и завораживает, кажется, что черный снег поднялся и пляшет, поблескивая холодными искрами.