Август, воскресенье, вечер

Глава 1

Горячее весеннее солнце назойливо лезет в глаза, щекочет в носу и гладит по щеке. Нашариваю на прикроватной тумбочке телефон, сверяюсь со временем и, выдохнув, снова утопаю затылком в мягкой подушке.

За окном колышутся узловатые ветви яблонь с набухшими зеленоватыми почками, в лоскуте насыщенно-голубого неба летают черные птицы и медленно проплывают кучевые облака. Несмотря на раннее утро и понедельник, по венам курсирует неведомая, бодрящая энергия — день даст мне возможность восстановить убитую самооценку.

В доме царит тишина, но я все равно мучительно к ней прислушиваюсь и молюсь, чтобы ничто ее не нарушило.

На улице вдруг раздается хриплый, пронзительный крик петуха, и у меня холодеет душа.

— Только тебя, чучело пернатое, нам не хватало!... — я вскакиваю и захлопываю приоткрытую раму, но, сколько ни вглядываюсь в заросшие сухим хмелем завитки соседского забора, разобрать ничего не могу. Прооравшись, петух затыкается, дом опять погружается в безмолвие.

Набрасываю халат и на цыпочках крадусь в ванную. Мама спит на диване в гостиной — скомканный плед наполовину сполз на пол, под ним кучей свалены пухлые бумажные пакеты с логотипами дорогих магазинов.

Из родительской спальни доносится раскатистый храп и смрад — накануне вернулся отец, он пробудет у нас до вечера, и вся моя беззаботность вмиг улетучивается.

Забрав пару пакетов, осторожно закрываюсь на защелку, тонкой струйкой пускаю теплую воду, умываю заплаканное лицо и, задумчиво уставившись в зеркало, долго-долго чищу зубы и расчесываю волнистую каштановую шевелюру.

Подарки отца — фиолетовый свитер из кашемира и темно-зеленая клетчатая юбка — садятся как влитые, но, если бы у меня была возможность выбирать, я бы купила для себя что-то другое. А их бы вообще не приняла.

На ходу запихав в рот бутерброд с сыром и колбасой, влезаю в серое пальто и ботильоны и, подхватив сумку, выбираюсь на теплый, пахнущий талой водой апрельский воздух.

У калитки ждет верный Илюха — помятый и всклокоченный, ветровка расстегнута, левый рукав вымазан в грязи. Он жует жвачку и болезненно морщится от солнца, но, завидев меня, застывает с открытым ртом, краснеет как рак и бубнит:

— Привет, Ходорова! Ты как всегда пушка.

Обхожу отцовский джип, припаркованный прямо на вымощенной камнем дорожке и тяжко вздыхаю:

— Спасибо, Рюмин! К сожалению, о тебе того же сказать не могу.

— Допоздна помогал дядьке в гараже, потом с пацанами посидели. Неаккуратно... А потом этим лохам из девятого люлей навешали. Чтоб боялись! — Илюха плюет на грязное пятно и пробует оттереть, и тут же настораживается. — Лер, глянь-ка, кто-то живность завел. Неужто Брунгильде полегчало?

Проследив за его взглядом, становлюсь на цыпочки и снова всматриваюсь в глубины соседского двора но, кроме полоумного петуха и пары кур, никого не нахожу.

— Да непохоже... Может, это сиделка постаралась?

Илюха пожимает плечами и трогается с места. До первого урока остается пятнадцать минут, и мы ускоряем шаг.

Илюха достает телефон, наводит на меня камеру и засыпает дурацкими, каверзными и смешными вопросами. Он вечно все снимает — «ведет свою летопись» и собирается когда-нибудь смонтировать фильм о нашей жизни, но я-то знаю, что он ни разу не пересматривал записи.

Отвечаю в тон и звонко хохочу, и близняшки из девятого с завистью и ужасом оглядываются.

Несмотря на чуть полноватую фигуру, глубоко посаженные глаза и мелкие темные кудряшки, Рюмин считается первым парнем в поселке Сосновое — он веселый, отмороженный и без лишних раздумий пускает в ход кулаки. По нему сохнут девчонки со всей округи, однако меня с ним связывает многолетняя крепкая дружба, и только.

За выходные снег окончательно растаял, теплый ветер задувает за шиворот, треплет волосы, взвивается ввысь и бьется в кронах вековых сосен. В домах вдоль центральной улицы кипит жизнь: хозяйки начищают окна, звучат хиты попсовой радиостанции, гремят цепями дворовые собаки, плачут дети, собираемые в детский сад.

Впереди белеют стены православной церкви, а рядом с ней притулилась наша ветхая кирпичная двухэтажная школа.

Время в Сосновом будто не движется, здесь никогда ничего не случается и не меняется — однако из ряда вон выходящее событие две недели назад все же произошло. Нашу директрису Анну Игнатовну, ту самую Брунгильду, прямо на рабочем месте сразил удар — теперь она лежит дома парализованная, и дважды в день к ней приезжает соцработник из Задонска. Поговаривают, что дела Брунгильды плохи, значит, в следующем году из районного бюджета не выделят средства на школьный ремонт.

Становится невыносимо грустно: неужели построенная в позапрошлом веке школа, как и Брунгильда, доживает последние деньки?.. Больше никто о ней не позаботится и, после нашего выпуска, ее точно закроют, а немногочисленных сосновских учеников переведут все в тот же Задонск — наш райцентр.

— Да, жалко Брунгильду... — шмыгает носом Илюха и глухо цедит сквозь зубы: — А Маринушка, дочура ее, и правда с гнильцой — бросила беспомощную мать в беде. Хотя... Лучше пусть сюда не суется, шалава.

Когда-то давно, в далекой юности, Марина чуть не увела из семьи Илюхиного отца. Слухи до сих пор змеями ползают по округе, но я не придаю им значения — ну было и было. Про нас тоже многое сочиняют.

— Так она же где-то в Москве живет, Илюх. Да и отца твоего давно нет на этом свете.

— И хорошо, что в Москве. Иначе я бы всей ее семейке устроил «дольче виту».

— Рюмин, Ходорова, здорово! — нас нагоняют Ринат и Владик, радостно скалятся и затягиваются сигаретами, и я, степенно кивнув им, спешу к поросшему мхом крыльцу.

— Лера, доброе утро! — Завидев меня, девчонки перестают чесать языками и благоговейно улыбаются — я прекрасно знаю, как они на самом деле ко мне относятся, но мой статус незыблем. Я работала на него девять гребаных лет, и теперь имею полное право почивать на лаврах. Так что девочкам тоже хватает снисходительного кивка.