Авраам

Авраам

Северный ветер всегда приносит мне воспоминания.

Я набираю полные лёгкие воздуха. Он учит меня быть смелой каждый день.

Я смотрю, как солнце садится за лес. Оно учит гореть ради чего-то. Всегда.

Я касаюсь ладонью трав. Они учат снова и снова поднимать голову к солнцу.

Я живу.

Я мечтаю.

Я люблю.

Нужно ли еще что-то для счастья?

***

Я родилась...

Не знаю, где и при каких обстоятельствах это произошло. Не знаю, кем была моя мать. Наверное, она была несчастной, запутавшейся в жизни женщиной, иначе не оставила бы меня, маленькую, отчаянно кричащую, на пороге приюта.

Я не знала родительской любви и заботы. Приют при монастыре, с его строгими монахинями, с печальными детьми, остриженными наголо, с жесткими кроватями и скудной едой, стал для меня домом.

Несмотря на то, что нам, воспитанникам приюта, делить было нечего, так как все было общее, мы часто дрались. Потому что все общее было общим лишь на словах. На самом же деле все лучшее, вплоть до самого толстого куска хлеба в столовой, всегда доставалось тем, кто сильнее. Я старалась не лезть в эти разборки, в силу характера. Но часто прилетало и мне, просто потому что я слишком спокойная.

Монахини со своими неприкосновенными правилами и порядками, поддерживали в приюте строгую дисциплину. Мы от этого росли несчастными, потому что дети нуждаются не в строгости, они нуждаются в любви. Но я знала, что женщины в одинаково черных облачениях, лица которых были неизменно холодными, не могут выдавить из себя ни каплю любви. Единственным человеком в приюте, который относился ко мне с нежностью и заботой, была старая нянечка Авдотья.

Авдотья работала в приюте много лет. Жила она здесь же. Ее комнатка располагалась рядом с кладовкой на первом этаже. Всю жизнь она слегка отстранённо, с неизменно доброй улыбкой, наблюдала, как чужие, брошенные дети растут и взрослеют, как калечит или, наоборот, закаляет их характеры отсутствие любви и ласки. У самой Авдотьи не было ни семьи, ни детей.

Я любила смотреть на нее, часто наблюдала за тем, как она моет посуду или метет полы. Авдотья была красивой. Так мне казалось. Худая, высокая старушка, с морщинистым лицом и длинным седыми волосами, которые она забирала в пучок. У нее были красивые пальцы, с аккуратно остриженными ногтями, тонкие запястья, кожа на которых была тонкая, словно бумажная. У Авдотьи были темно-карие глаза и неизменная улыбка на лице - легкая, нежная, едва уловимая, именно она придавала ее лицу особенную доброту.

Она носила длинные платья, любила белые воротнички и запах лаванды. До сих пор лавандовый аромат возвращает меня в детство, в котором было и хорошее, и плохое, и в котором главной была она - Авдотья.

Северный ветер всегда приносит мне воспоминания.

Я набираю полные лёгкие воздуха. Он учит меня быть смелой каждый день.

Я смотрю, как солнце садится за лес. Оно учит гореть ради чего-то. Всегда.

Я касаюсь ладонью трав. Они учат снова и снова поднимать голову к солнцу.

Я живу.

Я мечтаю.

Я люблю.

Нужно ли еще что-то для счастья?

***

Я родилась...

Не знаю, где и при каких обстоятельствах это произошло. Не знаю, кем была моя мать. Наверное, она была несчастной, запутавшейся в жизни женщиной, иначе не оставила бы меня, маленькую, отчаянно кричащую, на пороге приюта.

Я не знала родительской любви и заботы. Приют при монастыре, с его строгими монахинями, с печальными детьми, остриженными наголо, с жесткими кроватями и скудной едой, стал для меня домом.

Несмотря на то, что нам, воспитанникам приюта, делить было нечего, так как все было общее, мы часто дрались. Потому что все общее было общим лишь на словах. На самом же деле все лучшее, вплоть до самого толстого куска хлеба в столовой, всегда доставалось тем, кто сильнее. Я старалась не лезть в эти разборки, в силу характера. Но часто прилетало и мне, просто потому что я слишком спокойная.

Монахини со своими неприкосновенными правилами и порядками, поддерживали в приюте строгую дисциплину. Мы от этого росли несчастными, потому что дети нуждаются не в строгости, они нуждаются в любви. Но я знала, что женщины в одинаково черных облачениях, лица которых были неизменно холодными, не могут выдавить из себя ни каплю любви. Единственным человеком в приюте, который относился ко мне с нежностью и заботой, была старая нянечка Авдотья.

Авдотья работала в приюте много лет. Жила она здесь же. Ее комнатка располагалась рядом с кладовкой на первом этаже. Всю жизнь она слегка отстранённо, с неизменно доброй улыбкой, наблюдала, как чужие, брошенные дети растут и взрослеют, как калечит или, наоборот, закаляет их характеры отсутствие любви и ласки. У самой Авдотьи не было ни семьи, ни детей.

Я любила смотреть на нее, часто наблюдала за тем, как она моет посуду или метет полы. Авдотья была красивой. Так мне казалось. Худая, высокая старушка, с морщинистым лицом и длинным седыми волосами, которые она забирала в пучок. У нее были красивые пальцы, с аккуратно остриженными ногтями, тонкие запястья, кожа на которых была тонкая, словно бумажная. У Авдотьи были темно-карие глаза и неизменная улыбка на лице - легкая, нежная, едва уловимая, именно она придавала ее лицу особенную доброту.

Она носила длинные платья, любила белые воротнички и запах лаванды. До сих пор лавандовый аромат возвращает меня в детство, в котором было и хорошее, и плохое, и в котором главной была она - Авдотья.

— Ангелина, девочка моя, — шептала мне на ухо Авдотья, щекоча мои щеки седыми волосами, выбившимися из пучка на затылке, — спи крепко, расти, набирайся сил! Ты нужна мне, девочка... Ты очень нужна мне.

Шепот ее был тихим, словно шелест листвы за окнами нашей темной, холодной комнаты, где на пятнадцати узких кроватях спали такие же, как я, бритоголовые девочки. Боясь пошевелиться и разбудить кого-нибудь из них, я молчала и сжимала ее морщинистую руку с узловатыми пальцами. Мне ни с кем не хотелось делиться ее вниманием.