Бабочка в синих шелках

Бабочка в синих шелках

- Лиам... я что... умираю?...
Антония говорила через силу, но зато с таким искренним проникновенным неверием, что даже абсолютная, заведомо отрепетированная ложь Лиама зазвучала столь твердо, столь искренне, что он и сам подивился этому.

- Ну, что ты, что ты... Лежи спокойно. Ты не умрешь. Не умрешь... Поверь мне.

Лиам менял девушке повязки. Пропитанные кровью, мутноватой слизью обмотки источали неприятный запах прелого мяса и гнилостной сладости. Антония вздрагивала, закусывала щеку изнутри каждый раз, когда ощущала аккуратные прикосновения, но все равно стойко терпела. Сосуды в белке ее уцелевшего глаза лопались от напряжения, ногти прорезали на ладонях кожу, но она упрямо стискивала зубы. Не позволяла болезненным стонам сорваться с губ.

Половина тела Антонии была безжалостно сожжена, кожа полностью слезла с правой руки, подобно высокой перчатке и с правой же ноги, подобно неправильному дамскому чулку. На левом боку в багряно-черном ободе плоти одиноко белело обнажившееся ребро. Правая глазница на посеревшем, но все еще сохранившем тень былой красоты лице, зияла глубоким провалом. Все ещё существовала нехорошая вероятность того, что вскоре в ней заведутся опарыши.

Лиам осознавал, что именно поэтому глазницу следует хорошенько обработать перед тем, как перевязывать, но вот каким образом это можно было осуществить и чем – не имел ни малейшего понимания. Лекарь из него все еще был просто отвратительный, несмотря на непрекращающиеся потуги спасти свою любимую Тонию хоть разок. Ну, или хотя бы немного облегчить неумолимый трагичный финал...

Лиам смотрел, как она мучается, вот уже почти целую неделю. И теперь, когда все отчетливее ощущался скверный аромат, исходящий от тела возлюбленной, мужчина время от времени ловил себя на омерзительной мысли: «Скорей бы все это закончилось...».

Лиам ждал ее смерти.
Лиам себя ненавидел.

Он знал, что Антония возродится в новом теле без капли воспоминаний ровно через двенадцать часов после кончины. Лиам знал, что причина этого бесконечного цикла смертей и перерождений кроется в нем.

Но как ни старался, не мог перестать любить ее.

Когда Ли был совсем ещё ребенком, ему открылось пугающее знание: над ним с рождения довлело перешедшее по наследству родовое проклятье, ни снять, ни облегчить которое было нельзя. Старшему брату Конраду, например, досталась от отца способность превращать предметы в драгоценности, а младшей сестре Лиане – дар ясновидения от матери. И только Лиаму, среднему нелюбимому сыну – неотвратимость смерти каждого, кого он всем сердцем полюбит.

Никто по-настоящему любимый им не проживет дольше ста двадцати дней – таковым было роковое условие. Однако в проблемном своем отрочестве Лиам не раз хвастливо радовался тому, что сердце его всегда оставалось равнодушным и хладным. Сколько бы интрижек развлечения ради он не заводил.

Однако когда Ли исполнилось девятнадцать, он наконец-то встретился лицом к лицу со своей судьбой...

Антония происходила из бессмертного народа шелкопрядов. Эти изумительные создания, искусные духовные зодчие, без преувеличения – едва ли не полубожества, способные прожить целую вечность без риска состариться или умереть от естественных причин, считались давно исчезнувшим видом. Просто на стыке веков их цивилизация буквально испарилась... А может быть, они просто надежно укрылись от чуждого им воинственного мира, в котором люди и нелюди истребляли друг друга с яростью, с жестокостью достойной самих виверн.

Но, так или иначе, Антония каким-то немыслимым образом очутилась и выросла далеко за пределами своей родной обители. Она не помнила, как оказалась в этой стране, не знала, кто ее родители, не понимала даже толком, кто она такая: говорила лишь, что всю сознательную жизнь провела здесь – средь вечнозеленых крон Нефритовой Рощи, обосновавшись в недрах старого баобаба, внутренности которого были выточены под личные нужды Антонии ей самой.

Таким вот чудесным образом первой любовью Лиама стало бессмертное крылатое создание. И Ли ликовал. Он возблагодарил провидение, что влюбился именно в эту лукавую, соблазнительно красивую девушку – в ее смех, в чарующий певчий голос, в ее чистое отзывчивое сердце и голубые проницательные глаза. В тонкие белые руки и в золотистые длинные локоны, в вечность, которая была подвластна только лишь ей одной.

Проклятье не могло убить Антонию. В противном случае, это нарушило бы все существующие смыслы мироздания. Нельзя победить того, кто безгранично силен, нельзя утопить того, кто зовет своим домом реку, как нельзя уничтожить и ту, над которой не властвует сама Смерть.

Лиам верил, его любовь – это божественное благословение.
Но оказалось... – заточенный в цикл кошмар.

Бессмертие высшего существа, словно отражающий атаку мечника щит, схлестнулось с неотвратимой силой проклятия. Ведомая жестоким роком погибель отныне бесконечно приходила за своей постоянной должницей, ибо дарованная Антонии Вечность возвращала ее к жизни из раза в раз...

✭・.・✫・゜

Мокрая, рыхлая, все ещё пахнущая грозой земля Нефритовой Колыбели рылась легко и спо́ро. Замотанное в индигово-синий шелк тело лежало на изумрудной перине трав, а слегка колышимые ветром васильки, люпины и горечавки печально шептали над ним, роняя на тонкую ткань прозрачные ливневые слёзы.

Лиам не плакал. Больше нет.

Двенадцать любимых им тихо покоились на этой прогалине прямо над лесным озерцом. Двенадцать камней стояло возле холмиков-изголовий. На каждом была начертана бабочка.

Лиаму было страшно. Безумно страшно от того, что гибель самого дорого существа на свете не разрывает больше его душу на части. Не заставляет проклинать себя, не побуждает истово ненавидеть, не разжигает сердце желанием выдрать эту губительную любовь с сердцем же заодно. Не вызывает даже скупой слезы...

Лиам осознавал, что начинает медленно привыкать.

Это было просто чудовищно.
Это было бесчеловечно.

Однако разве способны чудовища столь сильно кого-нибудь полюбить?

Разве могут они удостоиться чести наблюдать за сакральным возрождением полубога? Разве могут мириться с чужой беспомощностью, проявляя терпение присущее разве что заботливым матерям? Заполнять пустоту памяти воспоминаниями – новыми, яркими, с каждым разом стремясь сделать их как можно прекраснее? Разве могут они быть другом кому-то? Быть братом, любовником и любимым? Разве могут чудовища сделать кого-нибудь по-настоящему счастливым? Пусть этому счастью и не жить дольше ста двадцати дней...

- Лиам, внутри... ужасно режет...

В этот раз на Антонию никто не нападал, не драл ее на части в полете прямо на глазах беспомощного прикованного к земле человека. В этот раз в пищу девушке волей проклятого случая попало семечко белого разлучника, который теперь стремительно прорастал сквозь тело новой хозяйки, жадно питаясь ее жизненными соками.

- Давай, я посмотрю, – Лиам бережно расстегивает сотканное Антонией платье. Темные стебельки побегов виднеются в трех местах возле грудины, в двух – на шее и животе, на некоторых стеблях стремительно набухают бледные бутоны цветков. Ли ласково проводит пальцем по ключице – под кожей на косточке уже виден проклевывающийся росток.

- Как... это вылечить? Ты знаешь?
Антония говорит очень тихо, но с такой отчётливой доверительной надеждой, что непроизвольный спазм, болью и сухостью сковавший Лиаму горло, ещё некоторое время не позволяет мужчине говорить.
- Мы... что-нибудь обязательно придумаем.
- Да... Пожалуйста, – со слабой улыбкой просит шелкопряд.

Цветы разрывают ее изнутри. В отличие от Двенадцатой она страдает, будучи прикованной к постели, уже третью неделю к ряду.

- Я люблю тебя. Очень.
- И я... я тоже... тебя...
- Почему ты плачешь?

"Потому что я не хочу любить..."

- Ну, ну... Не стоит... Мой свет...

Антония гладит его тонкими пальцами по спине и волосам. Как всегда очень нежная, сейчас – слегка удивленная, растерянная. Лиам задыхается от сухих рыданий у нее на груди. Задеваемые им ростки наверняка страшно болят... Но Тония молчит. Тония не смеет упрекать его в этом.

Тония, как всегда, ни о чем не подозревает...

Заготовленный заранее, сотканный еще на втором месяце жизни по просьбе Лиама синий шелк терпеливо ожидает у входа в шелкопрядово древо.