Байки деда Семена. Случай в леспромхозе.

Байки деда Семена. Случай в леспромхозе.

Мужики у нас в леспромхозе любители насчет сказок. М-да… Ну, это понятно, что после литра беленькой то про домового, то про лешего заведут, а чаще так про инопланетян и человека снежного, по науке — йети. Кто бабку-ведьму какую вспомянет, кто чего ещё. Опять же про курганы баек много. Их у нас тут немало находят учёные. Ну и про русалок, а куда без них? Баб-то тут, на вырубках, почитай что и нет. Ну вот об русалках и болтают. Всё обсуждают: ежели у ей хвост, то как её лучше употребить? Паскудство одно. Н-да… Да только понятно, что до добра такие разговоры не доведут. Тут на днях Васька Овдокимов с Сенькой Шпалиным по лесу плутали.

«То лешак вас водил!» — заявил дед Семен. — «Точно говорю. А всё через то, что как есть вы безбожники».

Посмеялись мы, конечно, над дедом. Потому как никакой не леший их водил, а глаза они с вечера залили, так и проплутали ночь. Хорошо хоть не сгинули, а спьяну завалились спать у речки, ну, а поутру по течению до вырубки и дошли. Но дед Семён всё не унимался. Как затеют мужики языки чесать, так дед всё вороном и каркает: молчите, дескать, скудоумные, неча беду кликать! А тем хоть бы что. И рады про всякую дрянь языками хлопотать. Слушал это дед Семён, слушал, да и однажды вот что сам рассказал. В назидание, так он выразился…

Аккурат сразу после войны, когда прошла полная демобилизация, в наши края много мужиков завербовалось. Среди них и парень по имени Михайла Горобец. Известное дело, воевал, наград много, ранен был. Сам родом откуда-то из Прикарпатья, видный такой собой, чернявый. Ну, одним словом, красавец. Девки наши от него как мухи млели. А он девок всё стороной обходил, всё в лес норовил, на вырубку. За то местные в конце концов прозвали его бирюком и чёртом. Тому, конечно, хоть бы что. Бирюк и бирюк. Девки помаялись и тоже перекинулись на тех, что посговорчивее в любовном вопросе. А Горобец уж совсем в леса подался. На вырубке спит, на вырубке ест. Котелок там у него, крупки малость, сала там… ну, чего полагается, одним словом.

Однако случилась у нас одна девка, что на него крепко глаз положила. И ей обидно: как это он, такой разэтакий, её всё стороной обходит! Не иначе бегает к нему на вырубку какая-нибудь девка, аль бабёшка из соседнего хозяйства. Мало ли их там — безмужних вдовушек после войны? Решила девка эта (звали её, так скажу, Сталена, в честь Сталина и Ленина) выследить что да как. Да по комсомольской линии его и прижучить. Чтоб неповадно было по чужим бабам блудовать, когда свои леспромхозовские есть.

Сказано — сделано. Только бирюк опосля побывки на вырубку наладился, Сталенка платок на голову потеплее надела, валенки на ноги, тулупчик на себя — и тишком за ним.

Ну, пришла… Глядит. У Михайлы шалашик, слышь-ко, дельный, хозяйство кой-какое. Сталена, стало быть, всё обсмотрела, да и сидит себе в кустах — мёрзнет. Известное дело, надолго ли бабьего духу хватит? Комсомольский-то у ней минут чрез тридцать весь выветрился. А Михайла каши поел, чаю выпил, да за топор взялся. Обрубает себе сучья на поваленных деревьях, посвистывает. Сталена мёрзнет, да злится. Уж совсем собралась она было уходить, как вдруг слышит — похрустывает вроде что-то, ровно по снегу валеночками топ да топ. Смотрит — баба! Как есть — баба! Кровь у ней к сердцу прихлынула и враз Сталена согрелась.

«Э-э», — думает, — «Права я оказалась!». Бабёшка-то пришлая ей вовсе с лица будто не знакома. «И не наша», — смекает Сталенка, — «Да и не соседская… Откудова ж такая?»

Между тем бабёшка к Михайле шмыг, и ну зачала его обнимать, да целовать, как ей за это денег платят. И он не отстаёт, и всё её к шалашику подталкивает. Оно понятно, для чего. На холоду любовь делать ему несподручно. Сталена от злости сделалась как сама не своя. Как выскочит она на них из-за кустов, как крикнет:

— Ах, ты, Михайла, паскудник! Да я тебя по комсомольской линии так протащу, что жива места на тебе не будет! И когда ты тут только план выполняешь, если у тебя кобелизм один на уме! Да и план-то у тебя — липовый!

Михайла, понятно, от неожиданности оробел. Но тут бабёшка пришлая поворачивает лицо своё к Сталенке, усмехается и говорит:

— Ты, касатка, пошто разоряешься? Откуль таковая комсомолка взялася тут? Место енто — моё, и тебя мне тут ненадобно. Вишь, кавалера мово как спужала! На что он теперь годен?

И с этими словами подошла бабёшка к Сталенке, да рукою ей легонько по лбу и отвесила. Сталенка навзничь в сугроб без памяти повалилась, а бабёшка пропала с глаз, как не было её.

Михайла едва очухался, как бросился к девке: по щекам её колотить, снегом тереть, а она как мёртвая. Он её в леспромхоз приволок, на лечпункт. Там крутили-вертели её — ни в какую! Пришлось им Сталенку в больницу в область отправлять. В больнице доктора её в чувство привели, конечно, но в ум она ещё не скоро вошла. Такое городила — просто страсть! Михайлу в милицию забрали: что случилось, дескать, давай, сказывай! Никто ему не поверил сначала. Думали, что сам он Сталенку побил. Или даже ссильничал. Но доктора сказали — не было ничего такого, и Михайлу отпустили. Он тут же расчёт взял и поминай его как звали.

Мужики сказывали, что к ним после того лесная та бабёшка хаживала, всё будто Михайлу искала. Да только никакая она не баба была, а самая настоящая лешачиха, и было это всякому видно. А Михайле нечисть лесная глаза для того отвела, чтоб было ей с кем лешачий род свой продлить, ну и удовольствие справить, не без этого, конечно. А Сталенку через её комсомольство да некрещёность ума лешачиха напрочь лишила. Та потом завсегда странненькая была. Всё хихикала да подмаргивала. А вы говорите — спьяну. Не-ет, сынки, не спьяну. Сила нечистая вокруг бродит и всех некрещеных без разбору хватает.