Байки деда Семена. Случай второй. Иван и Малика.

Байки деда Семена. Случай второй. Иван и Малика.

М-да… Стало быть, весна пришла… Как только засвистал, защелкал в кустах соловей, да задухарилась лесная черемуха, тут же парни наши леспомхозовские засуетились. И кто во что горазд, ты подумай! Ну, перво-наперво бороды обрили. А Васька Чоботов достал из мешка свои хромовые сапоги, начистил их до блеску и в таком вот виде, заправив за голенища брюки и надев поверх рубахи пинжак, а на голову натянув кепку, наладился бегать в соседнее сельцо на танцульки. За ним и прочие умельцы потянулись. До блеска Васькиных сапог, конечно, не дотянесся, однако ж с девками погужоваться всем охота. Дело обыкновенное. Дед Семён тоже раздухарился. Сидит с трубкой вечерами, да байку за байкой травит. Парни слушают, хмыкают, да на танцульки бегут.

— Не верим мы, — говорят, — онако ж твоим байкам, дед!

— Неуки, — говорит дед Семён. — Не веруют… Фомы! Скажите, пожалуйста! Ну и будя вам, стану я на вас размениватьси!

— Дед Семён! Не гнушайся! Уважь! — говорят те, что постарше, и слушают.

И дед Семён старается и одну за другой байки сказывает. Как-то раз по дождливому времени парни остались на лесосеке. Даже Васька сапоги свои хромовые пожалел и никуда не пошёл.

— Эх, — говорит, — Лариска в город укатила, а на иных мне смотреть нонеча охоты нету. Не кажутся они мне!

— Скажи-ка, не кажутся! — встрял тут дед Семён. — Ишь, разборчивый какой!

— А и разборчивый, — Васька грудь колесом выпятил, ровно дутыш, и важно так на деда смотрит.

— А что ж Лариска? Пошто ты, охламон, на ей не женисси?

— Вот ещё! — напыжился Васька. — Стану я молодые свои года на этакое дело переводить! Мне погулять пока охота!

— Погуля-ать… — протянул дед Семён. — Ишь, ходок какой выискался! Да разборчивый какой! А я счас тебе историйку побаю. Вот ровно про такого разборчивого, как ты. А? Как?

— Давай, дед! Давай! — стали все его упрашивать.

Скучно же на лесосеке в дождик-то мокнуть! Ну, уселись мы под навес, однакоч, бывалым делом костерок развели, самокрутки закурили, и дымок сизый так ровнёхонько на волю с-под навесу потянулся. Дед Семён за трубку принялся, крякнул и говорит:

— Ну, что жа… Парни народ глупый, что и говорить…

— Ну, ты, дед скажешь! Это девки народ глупый! — зашумели тут все, кто во что горазд.

— Цыц! — крикнул дед Семён. — Ишь ты! Ужо я вас! Знаю або, что говорю! Не пустобрёх ведь! Не емеля какая! Говорю, глупый, стало, так и есть! И через баб глупеют раз во сто! Как если он сам по себе наособицу, али с товарищами, так ничо, человек верный! А как до бабьего полу дойдёт, так и куды разум девается? Во — вопрос! Научной… — дед Семён поднял палец к небу.

— Научный! — рассмеялся тут инженер Серёгин. — Скажете тоже, дедушка! Нету такой науки, чтобы занималась этакими делами!

— А и зря, что нету. Оттого и есть дело такое наше пропащее. Ежели б знали, как уберечься от бабьего полу, то иной бы расклад на земле пошёл. А так… — дед махнул рукой.

— Да ты говори толком, дед Семён, ты на что это намёки кидашь? — зашумели парни.

— А вот, однако, послушайте!

Дед Семён затянулся как следовает из своей трубки, приосанился и начал говорить…

— Было это годков этак с десять тому назад. Леспромхоз наш тогда гремел на всю округу. Одних только почётных грамот собрали, не соврать, штук пятьдесят! Да переходное красное знамя. Соцсоревнование, оно, брат, дело не шутошное. А мы — первые в районе! И был у нас тут паря один справный, по имени Иван. Иван тот был с-под Воронежу. Сам собой красавец редкостнай: кудри золотые, глаза синие, ровно васильки. И, хоша руки крепкие и сам он таков был, что любую корабельную сосну в одиночку завалить мог, на вид притом был тот Иван совсем не кабанистый. А даже напротив — такой, ну… как обсказать… ну, — дед Семён посопел, — ну, ровно ваза стеклянная. Однаким словом — худощавой да необстоятельной. Ну, то-иссь, как сказать… Не бугай, одним словом. И росту малого. На тот рост многие налетали, и по первой всяк тянулся Ивану личность набить. Покуражиться. Но Иван в обиду не давался и Козлова Петра, кабанищу здоровенного, раз отходил для примеру от всей души. С той поры Ивана совсем задирать перестали. Среди девичьего народу Иван тоже прославился. Глаза-то синие — ух! — смотрит ими ён, окаянец, а девки так и тают, так и тают! Ровно мухи! И комсомолки, и молодки, да и мужатые крепко бабы тоже от его взгляду маненько того… Притаивали… М-да-а…

Дед Семён зажмурился и пыхнул трубкой.

— Вот этакий был тот Иван. Однаким словом — Иван-царевич. И вот случилось такое дело, что в соседнем сельце семья одна проживала. Во время войны они туда приехали и так там жить наладились, что и уезжать не хотели. Семья была непростая. Не то, что наши, русопятые. Нет, совсем не то! Были они, как говорил наш комсорг (а он учёный товарищ был, с Москвы присланный) горцы, с гор Кавказских. Ну, точнее не скажу. И чего их нелёгкая сюда занесла — того не ведаю. А вот — занесла. И так они тут сроднились и прикипели, что почти своими стали. Главу семейства ихнего прозывали Юсупом Юсуповичем. Супружница его звалась попросту Раиса Ахметовна. Сынок был у них Ваха и дочка Малика. Сынку тогда было годков этак с пятнадцать, а дочке — семнадцать сравнялось. Невеста, одним словом. И вот жили они тут жили, а потом вдруг раз, и домой засобирались. Юсуп тот говорит — хочу, дескать, помереть на родной земле. Да и детям там лучше. Там и родня, и всё. Малике, говорит, уже и жениха хорошего я нашёл. Достойного, одним словом, человека. Звать его Али Мехмудович, он там у нас в райсовете работает председателем. Вдовец. И годов ему мало, всего сорок. Ну, куды там, мало! Наши бабы да девки как услыхали, и ну шептаться по углам: как же! Семнадцатилетней тетёрочке старого бобра. Однако ж, в глаза все молчат и перед Юсупом только кивают: дескать, прав ты, Юсуп, на родине-то оно как сподручно! И смерть на ей красна. А втайне, конечно, Малику жалеют. А девка, сказать, красавица была! Собой уж больно хороша. Тонкая как тростиночка, задорная такая, глаз чёрный с огоньком! Я, однаконешно, люблю, чтоб девка подородней была, — прижмурился дед Семён. — Я хлипких не оченно уважаю. Но всё едино скажу, что Малика эта была собой раскрасоточка, чистое яблочко наливное, и ни на кого из наших девок не похожа. Хорошая кралечка. И наш Иван, как увидал её, тут же в неё и влюбился. Ну, влюбился — не влюбился, а заинтересовался и даже так, что сверх меры. Да и она на него поглядывала. Глазками так постреливала, но заговаривать боялась. Уж больно Юсуп на этот счёт строг был.