Белая лошадь

Глава 1. Будни художника. Просто нам надо встретиться

Над городом было светло.

Не шумели машины, скользя по мокрому асфальту, не кричали и не смеялись дети, гуляя под старыми согнутыми липами, которые всех прохожих осыпали сладко пахнущими серёжками, не ворковали голуби, потому что было ещё слишком рано.

Павел посмотрел время на своих старых часах с металлическим ремешком, потемневших от времени и с треснувшим циферблатом.

Плохая подделка даже не марки часов, а часов вообще.

Не прошло и пяти лет, - а часы, проданные ему на парижской барахолке с лотка, где рядом с часами лежали детские миниатюрные часики, вместо времени показывающие только мультяшных персонажей, а также фенечки, фальшивые даже для просто детского украшения, и прочая ерунда.

Просить чек и гарантию вот на такую покупку, да и к тому же в таком месте - это примерно как пойти в МакДоналдс и ждать, что там в меню окажется мраморная говядна и вино столетней выдержки из какого-нибудь королевского погреба, принадлежащего ранее Карлу Пятому.

Просто в тот момент путешественнику отнюдь не во времени нужны были часы, чтобы показывать время, точное и без премудростей - и он согласился из любопытства попробовать эту фальшивку.

"Потратить пять евро на такую хрень. - мужчина небрежно оттолкнул ни в чём не повинные часы, виноватые разве что в том, что их сделали не те люди и не в то время, а потому им просто не повезло в жизни ещё с момента сборки - Ненавижу."

Сам себя Павел считал успешным мужчиной, - и не только потому, что ему посчастливилось родиться в богатой семье, которая в своё время тоже была из очень богатых семей, - но и потому, что он умел если не работать, то хотя бы экономить то, что заработали и сделали для него другие. Это давало ему так же полное право гордиться его родителями - и своими предками. В таких случаях можно быть уважительным и почтительным сыном и внуком... хотя бы на словах, - и самому поверить в это.

К тому же, часть детства и юности он провёл во Франции, и после пребывания в этой весёлой и тёплой, не знающей ни зимы, ни холодов стране, он усвоил то, что он на полном серьёзе счёл менталитетом страны. А именно - вежливую лживость, душевную чёрствость, прижимистость и рассчётливость, приправленную приветливостью и улыбками.

Собственно, никто и не говорил Павлу, что это был тот образ, к которому ему следовало бы стремиться, - и что Франция лучше, или хуже, или вообще сравнивается хоть как-нибудь. А особенно в таком вот ключе.

Взрослым людям в идеале вообще редко когда что подсказывают, потому что предполагается, что взрослый или знает всё - или никак не соприкасается с тем, чего он не знает.

Взрослые люди, - они вообще-то тоже не боги и не неуязвимы.

И в том числе и мужчины.

Только дети, играющие на парижских улочках и радующиеся Солнцу, свету, далёкой Сене, с которой иногда прилетают чайки, и летним каникулам, этого знать не надо. Да и рано ещё.

Но так оно было на самом деле или не так, и такими ли были французы на самом деле - Павлу было, в принципе, всё равно. Ему хотелось найти что-то, какую-то идею, оправдание, ссылку на менталитет, привычки или обычаи, чтобы потом могла быть возможность одеться в это, как в наряд. И ничего, если наряд совершенно не местный, и ни русские, ни туристы, ни русские туристы такое не носят и не надевают: наряжаться Павел любил и умел.

Сейчас мужчина сидел, запершись в маленькой студии в Париже восемнадцатого округа, где он снял себе жильё, как-то раз восхитившись видами на Сакре-Кёр и его тихими улочками.

Воркующими на карнизах голубями, сороками, гнездящимися в здании автовокзала в Порт де Клиньянкур, вездесущими и вечноцветущими липами, которые цвели круглый год - в Париже никогда не бывает ни осени, ни зимы.

А рядом с домом, в котором Павел, художник-путешественник, богач и просто живой человек, любимец жизни и любящий её в ответ, нашёл себе временный приют, находится маленький оазис, служащий прямой противоположностью тому, какими обычно представляют себе оазисы. По крайней мере в пустыне.

Но пустыня - это не город.

Пустыня - это не Париж, не город любви, пустыня - не город и не любовь.

Там, рядом с домом, если пересечь маленький перекрёсток, то солнечный и раскалённый, то прохладный и тенистый, с двумя бесконечными дорогами, убегающими вверх, как залихватски закрученные усы, или как улыбка, разбегающаяся лучиками по приветливому старческому лицу, находится маленький пятачок в вечной тени.

А Париж-то - город очень старый, только он нарядный, весёлый и он вечно юн душой, потому у него никто даже возраст не спрашивает.

Солнечно там, на пятачке, бывает только около полудня, - и то совсем не долго. Пятачок не является улицей или даже улочкой, не кажется ей и даже не претендует на это звание, а потому носит название Прохода.

Около четырёх часов утра, - это слишком поздно или слишком рано?

Для немолодого человека в грязной робе художника, то склоняющегося над мольбертом, как мать над колыбелью, то выпрямляющегося, как дирижёр перед оркестром, и увлечённо машущего кисточкой с краской, словно доказывающего чего-то миру, самому себе, вечности или мирозданию, это ни рано и ни поздно.

Сейчас - время творить.

Время создавать миры, потому что прежний уже познан и исхожен вдоль и поперёк.

Время созидать и творить, время выполнять обещания и давать новые клятвы, выпускать своих демонов и ангелов на волю, в ночное парижское небо, которое никогда не бывает тёмным. Потому что большой город никогда не спит, и от Медона до Эйфелевой башни небо освещено белым светом, который накладывается мазками на ночные облака, словно нарисованные никогда не устающим художником.

Рисование - это ночь.

Рисование и ночь - это время одиночества, но оно не в тягость, потому что Павел никогда не хотел создавать семью, считая, в его жизни самое главное - не это. Но от поиска своей истинной оно его не оттолкнуло всё равно, даже спустя время.