Блаженная

УВЕРТЮРА

В начале ХХ века английский физик сэр Оливер Лодж выдвинул гипотезу, согласно которой привидения представляют собой призрачное отображение какой-то длительной трагедии. Он предположил, что мощные эмоции могут запечатлеться в окружающей обстановке и восприниматься людьми. Поэтому призраки появляются именно в театрах, переполненных эмоциями актеров и зрителей.

Дама элегантного возраста в элегантном черном костюме не сводит с меня тщательно подведенных, припухших глаз.

Смотрит как маленькая девочка на фальшивого Деда Мороза — с очевидным недоверием и плохо скрытой надеждой.

Недоверие я могу понять. Здравомыслящий человек не станет планировать свою жизнь, опираясь на магические прогнозы. И уж тем более решать серьезные проблемы.

Но дама твердой рукой подрисовала заплаканные глаза, облачилась в дорогой костюм, и пришла ко мне в надежде на помощь.

Значит она наполовину здравомыслящая, а наполовину… в общем, как все люди. Поэтому ее надменный вид и поджатые губы меня не смущают.

Когда я делала первые шаги на скользкой тропке шарлатанства, совесть грызла меня, как собака палку. Но я сумела с ней договориться с помощью нехитрой медитации.

“Я не делаю ничего плохого!” — твержу я по утрам перед зеркалом, приводя себя в порядок в ожидании первого посетителя,— “Я просто разыгрываю маленький спектакль. Мой зритель получает свое успокоительное. Или болеутоляющее. Или оба сразу. А я получаю гонорар взамен аплодисментов.”

Мое отражение криво усмехается, понимающе подмигивает и я иду трудиться. Уже год как я не имею права выходить на сцену, но комедиантскую сущность ничем не вытравишь.

Дама в элегантном костюме пришла в первый раз. Мой доверчивый зритель. В глубине души она надеется на чудо. Станет ли она моей постоянной гостьей во многом зависит от того, насколько точно я угадаю цель ее визита.

Угадывать я умею — не нужно быть экстрасенсом, чтобы отличить обманутую жену от разлучницы. Диагноз вспыхивает у меня в голове в первые пару секунд, а дальше начинается чистой воды цыганщина.

По малейшим изменениям мимики я угадываю, куда двигать свои фантазии на заданную тему. Наблюдательность развивается очень быстро, когда от нее зависит кусок хлеба с маслом. А еще необходим хорошо подвешенный язык и магнетический взгляд. Тут меня выручают начитанность, природная болтливость и упомянутое выше сценическое прошлое. Но каждый раз холодный пот струится вдоль позвоночника, когда я озвучиваю клиентке свои озарения. Я боюсь погореть на какой-нибудь ерунде, которая рентгеновским лучом высветит мою насквозь фальшивую сущность.

Я надеваю на свою бесстыжую физиономию выражение, соответствующее обстановке. А обстановку я завела что надо.

Целую комнату в огромной, опустевшей квартире я отвела под кабинет.

Я не пожалела ни сил ни денег, чтобы выстроить впечатляющие декорации и подобрать реквизит.

На моей сцене царит вечный полумрак. Высокие окна выходят во двор-колодец, а лиловые бархатные портьеры не оставляют ни малейшего шанса заблудшему лучику солнца. Лиловый бархат мне подарила знакомая костюмерша. У них в театре прорвало трубу, отрез подмок и пошел пятнами. Для костюмов не годится, а для кабинета гадалки в самый раз.

Посреди комнаты стоит старинный дубовый стол, изукрашенный резьбой. Он оказался тяжелым, как слон. Чтобы притащить его сюда из гостиной, мне пришлось звать на помощь дворника. Бабушка застилала его белоснежной скатертью, а я накрыла лиловым шелком и делаю на нем расклады.

За моей спиной высится шкаф из дедовой библиотеки. Мастодонт, под стать столу. За его стеклянными дверцами дремлют книги — пророчества Нострадамуса, жизнеописания знаменитых шарлатанов, мемуары Вольфа Мессинга, магия теоретическая и практическая — хватит на отдел эзотерики в книжном супермаркете. Эти книги не для меня, это реквизит. Я открываю их лишь изредка, чтобы не впадать в самообман и помнить, кто я есть на самом деле.

На изящном столике стоит серебряное блюдо для вознаграждений. Блюдо фамильное, бабушкино. Она выкладывала на него горячее печенье и мы с ней пили чай за тем самым круглым столом. Теперь я пью чай на кухне. За маленьким кухонным столиком не так остро чувствуется одиночество.

В простенке между окон — афиша, датированная 1837 годом. “Юбилейный спектакль “Федра” в честь пятилетия Александринского театра с участием звезды императорских театров блистательной г-жи Блаженной”.

Ее подарила мне бабушка в день моего поступления в театральное училище.

Беспощадные пальцы времени истрепали в тончайшее кружево ее края. Пожелтевшая, хрупкая, она покоится под стеклом в тонкой серебристой раме, как в хрустальном гробу. Одна Мельпомена знает, каким чудом этот хрупкий артефакт дотянул до наших дней.

В семье Блаженных живет легенда, что звезда императорских театров — наша прародительница. И я склонна верить этой легенде, очень уж редкая и странная у нас фамилия. Она передается из поколения в поколение, хотя в семье рождаются в основном девочки.

А еще у меня полно всяких штучек вроде кристаллов, хрустальных шаров, баночек и прочей ненужной дребедени я приволокла с индийской ярмарки.

Впрочем, я немножко привираю: дребедень эта очень даже нужная. Она отвлекает внимание зрителя от моей профнепригодности. Бабушка все это выкинула бы вон. Она обходилась одной-единственной колодой Таро. К бабушке приходили женщины с встревоженными лицами и мне приходилось отправляться в мою комнату. Я делала вид, что ушла, а сама скидывала тапки, тихонько прокрадывалась в темный коридор к плотно закрытой двери и подглядывала в замочную скважину. А там бабушка раскладывала на столе старинную колоду и что-то тихонько рассказывала.

Она очень неплохо зарабатывала своим ремеслом нам на жизнь, а со мной даже в петушка или курочку отказывалась играть и к картам не подпускала. Говорила — не время. Я спрашивала: а когда время? А она отвечала — надеюсь никогда.