Бронзовый груз 200

Бронзовый груз 200

Он был конфиденциальным переводчиком. Как личный врач, психолог, советник. В присутствии клиента набирал тексты на компьютере, печатал на старенькой пишущей машинке или писал от руки каллиграфическим почерком. Компьютерные файлы заказчики забирали на флешках, машинописные листы в больших, а рукописные в обычных почтовых конвертах. Устные переводы записывались на диктофоны, смартфоны или в живую зачитывались абоненту по телефону или Скайпу.

Переводчиком он стал по традиции. Их, как было принято говорить, интеллигентная семья попала в Таллин в шестидесятых по мало кому известной кампании русификации прибалтийских республик. Прежде всего, в сфере науки, образования и культуры. Государственным языком в СССР был русский. Приезжим русским, украинцам, белорусам эстонский был без надобности. Правда, в школах язык преподавался. Если не изменяет память, два урока в неделю. А вот эстонцам без русского продвинуться по служебной лестнице было практически не возможно. Особенно гуманитариям. Да и сама жизнь вокруг заставляла всех без исключения воспринимать все по-советски.

Его мать и отец были филологами, служили Ленинградскими библиотекарями, когда их направили в Таллин. Образованные, владеющие иностранными языками, партийные, идеологически подкованные родители постоянно пропадали в командировках, оставляя его наедине с книгами и их героями.

Отец инспектировал в поездках городские, поселковые, деревенские библиотеки, изымал сомнительного характера и вовсе запрещенную литературу, которую регулярно сдавали дети и внуки упрятанных в дома престарелых или почивших стариков.

Мать бойко занималась организацией приемов литераторов, встреч с читателями, литературных вечеров и концертов, поездок инженеров человеческих душ по республике, допоздна засиживалась на банкетах, приезжала с подарками, цветами и свежими анекдотами.

То, что родители негласно работали на КГБ, не скрывалось, и не осуждалось. И когда его отец или мать возвращались из очередной загранпоездки, дом был неизменно полон гостей - поэтов, писателей, драматургов, переводчиков. Литературные салоны были в моде.

Его определили в элитную школу с углубленным изучением иностранных языков. До золотой медали не хватило то-ли из-за физкультуры, то-ли из-за пения. Хотя в музыку, как и все в эпоху битломании, он окунулся с головой. В шестидесятые все помешались на пластинках, магнитофонных записях, вокально-инструментальных ансамблях, на твисте и шейке. Танцы такие были.

Не проходило и дня, чтобы одноклассники не приносили новые пластинки в блестящих фирменных обложках и бобины магнитофонных пленок, пачки перефотографированных нот с текстами на английском. Школьные педагоги переводить принципиально отказались, наивно полагая, что укрепляют железный занавес от тлетворного влияния запада. И он переводил, о чем поют «враги», хотя это было не просто. Слишком много новых слов. А понять, так и вовсе никак. Ладно там, «Girls» - слащавая история о любимой, а взять «Norwegian wood», там к девушке приперся парень, банально, ей с утра на работу, а он все сидит на единственном в комнате стуле... И причем здесь Норвежское дерево? Бред какой то. То-ли дело, наши ВИА, земля за иллюминатором, про БАМ, все всем ясно, и подпевали же. А названия - «Битлз» - «Жуки», «Роллинг стоунз» - «Катящиеся камни», не то что наши - «Поющие гитары», «Самоцветы». «Песняры». А их слова, стихи - все о сиська, горячих ножках, твердых задницах... Первое непонимание, даже неприятие «чужих» радостей, гимны земляничным полянам, молебны по гитаре, марши желтой подводной лодки не сразу откликались в не искушенных душах, не укладывались в чистых сердцах, но завораживали новыми мелодиями и ритмами.

Работать он начал, еще учась в школе. После уроков приходил к родителям в библиотеку, заполнял формуляры поступивших книг, восстанавливал пришедшие в негодность выцветшие карточки читателей, рисовал редкими в то время цветными фломастерами таблички и объявления, И, улучив минутку, листал книги. Читал потом, дома, с фонариком под одеялом. Заметив усердие, его пристроили в мастерскую по восстановлению единиц хранения. Так называлось все, что хранилось в библиотечных фондах: книги, брошюры, газеты, журналы, ноты, географические карты, документы, письма, в общем все, что годами, десятилетиями, веками люди сохраняли на бумаге. Не все было доступно рядовым посетителям, в библиотеке существовали закрытые фонды, допуск к которым утверждали компетентные органы на улице Пагари. Но ему вход был разрешен. И он пользовался, выбирая книги, которых не было ни в продаже, ни на полках библиотек. Якобы, на реставрацию.

Отец хранил дома изъятые диссидентские самиздаты, мать подписанные авторами книги. Кагэбэшники считали их семейную библиотеку, которая с удивительным постоянством пополнялась, «рабочей» для своего узкого круга, никто не возвращал книги, как говорится, «зачитывали», а, вероятнее, приобщали к рапортам о результатах проделанной работы на фронте антипропагандистской борбы с идеологическими происками империализма.

В командировках с отцом, на подержаном «жигуленке-универсале» он объездил все библиотеки, в те годы они были чуть ни в каждом селе. Возвращались с набитым литературой багажником. Антисоветчина складывалась в чемодан для конторы, раритеты в серую упаковочную бумагу - для библиофилов из начальства, кое-что для букинистов, которых в те годы можно было по пальцам пересчитать, они единственные платили за редкие экземпляры.

Однажды разбирали по бревнышку купленный под дачу ветхий дом. Из под крыши посыпались спрятанные стопки книг, газет, журналов, пачки писем, старые рубли, кроны, марки. С тех пор каждые выходные подряжались на снос старых домов, выискивая среди всякой рухляди ценные экземпляры. Даже раздобыли металлоискатель. Столовое серебро, монеты, бижутерия и, по обыкновению, холодное и огнестрельное оружие, - всего на развалинах полно.

Его мать привозила со встреч с авторами пахнущие типографской краской книги с автографами. Как заведено, книголюбы приходили на встречи с поэтами, писателями, драматургами не столько, чтобы увидеть любимых авторов, сколько заполучить запись на титульном листе, как-то: «Почитательнице Любови Ивановне … от автора!», и подпись. Мечта каждого! Привезенные с собой экземпляры с безадресными, а потому и не особо ценными, автографами, именитые литераторы, как правило, оставляли в знак благодарности за теплый прием хозяевам. Эти авторские экземпляры хозяйка кому дарила, кому продавала. Берешь с полки томик Айтматова, Белова, Распутина, раскрываешь, а там, всем на зависть, автор своей рукой, да, вот так, выпивали с ним намедни...

Заявлялись в их дом и фарцовщики, и моряки дальнего плавания, надеясь скупить редкие книги, но товарищи сразу же их отвадили как, посягающих на официальный экспорт печатной продукции, конкурентов.

Кто помнит, в семидесятых читали все. Читали в библиотеках за столами с традиционно зелеными лампами, дома под абажуром, в кровати перед сном, читали во дворах, в парках, на улицах, в общественном транспорте, на уроках и лекциях, читали везде и всюду... Книжные магазины и читальные залы были забиты. За талон на подписные издания собирали макулатуру десятками, сотнями килограммов. Под горны и барабаны, строем и с песнями, пионерские отряды несли на носилках во вторсырье, будто на кладбище, старые газеты, журналы, книги. Но настоящим золотым дном стали книгохранилища. Семьями, подъездами, домами книголюбы записывались во все возможные библиотеки, набирали книг, брошюр, журналов, вырывали титульные листы с библиотечным штампом и сдавали за талоны в пункты приема. Что за это полагалось, разве что возмещение стоимости утерянного экземпляра деньгами или равноценной единицей хранения.

Дефицитные югославские стенки с резными остекленными дверками заставлялись многотомными изданиями Пушкина, Лермонтова, Толстова, Чехова, Тургенева, Достоевского, Диккенса, Шекспира, Скотта, Дюма... А Библиотека Всемирной Литературы в суперобложках, а ЖЗЛ с такими именами! Строго по цвету переплетов, в тон, интеллектуальный интерьер. Книги выстраивались обреченные на забвение, как шеренги приговоренных к расстрелу.

Не дыша, подклеивая ветхие страницы, подшивая рассыпающиеся переплеты, он легко распознавал следы чернил, красного вина, побуревшей крови, даже, ему хотелось, чтобы это было так, казалось, слез... Случалось, находил на полях пометки, записи, знаки, попадались забытые между страниц письма, квитанции, деньги... Семейный куратор с улицы Пагари, случайно узнав об этом, порекомендовал сообщать о подобных находках, указывать сведения о читателях: имена, адреса, даты, когда-кто взял - вернул единицу хранения. Фолианты со случайно или нарочно оставленными следами, наверно были интересны криминалистам. Отпечатки пальцев на священном писании с пятнами крови запросто могли совпасть с пальчиками в картотеках органов. Не Христос же их оставил.

В год Олимпиады ему исполнилось двадцать семь. Уже не надо было дважды в год являться в военкомат для прохождения медицинской комиссии, которая всякий раз выносила одно и то же заключение — не годен по зрению. Это и без окулистов было видно. Он носил большие круглые очки, которые все время поправлял на переносице средним пальцем. Не с оптическими стеклами, с увеличительными линзами! Когда у нас, одноклассников, вдруг кончались спички, все собирались в кружок и, замерев, смотрели, как он, как лупой, поджигал кончики сигарет своими очками. От солнца давал прикурить.

Когда он представлял меня Ли, имя какое-то корейское, на самом деле — Лилиан, я понял, знакомился он без очков. То-ли не надел, стесняясь, то-ли снял, робея перед здоровой, крепко сбитой, грудастой, про таких хохлы говорят «жвава дивчина», чистокровной эстонкой откуда-то из под Рапла. Оказалось, они давно уже вместе, и все десять лет он ухаживал только за ней! Она в библиотеке книжки выдавала. Вот почему мы с ребятами о ней ничего не знали. Оберегал ее, скрывал от всех, как страницы бесценных книг в папиросную бумагу. Куда нам, неучам, до Флобера и Лорки... Портвейна бы, да на танцы, и до рассвета с девчонками. Ночью ведь очками от фонаря не прикуришь.

Потом признался - невесту выбрала его мать, на семейном совете было объявлено, что он женится только на эстонке и непременно возьмет ее фамилию. Саар. Это как у нас Иванова. Островов-то в Эстонии не так чтобы много, но с кем ни знакомься, одни Саары.

На смотрины к невестиной родне всю семью я повез как будущий свидетель. Сестра у Ли, ничего такая, все глазки строила. Будущая теща и впрямь оказалась с Украины, а вот тесть, лучше бы уж он молчал, так нет, под домашнее пиво понесло, заорал запрещенные песни, типа немецких, враскачку, с кружкой в одной и колбасой в другой, пока жена не заткнула, а потом все порывался на ломаном русском передать все ужасы депортации и Сибирской ссылки.

В то раннее утро, он позвонил, позвал помочь загрузить машину списанной на уничтожение библиотечной литературой. Представляешь, он аж захлебывался, полный кузов Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина! Надо запечатлеть для истории! И почти сразу снова звонок. Ли раздавило книгами. Разворачиваясь во дворе библиотеки, перегруженный самосвал наехал на парапет, накренился и вывалил все книги на библиотекарш. Тщедушные после института, с косичками, все очкастые — никто не пострадал — стояли над бездыханной Ли, она то и спасла их, приняла на себя «кирпичи» вождей пролетариата.

Раритеты попадались все реже, старинные книги, как и весь антиквариат, минуя комиссионки, букинистов, коллекционеров уплывали в прямом смысле слова за море. Визы в Финляндию открывались запросто. Только ленивый не отправлялся в Хельсинки, чтобы тут же на набережной, на рыбном рынке напротив президентского дворца продать водку, шампанское, черную икру. Открывались кооперативы, на улицах и площадях расходились горячие сосиски и хрустящие вафли, в подворотнях и на стихийных базарах учителя, врачи, служащие торговали скупленными на заморских блошиных рынках тряпками. В кооперативных кафешках кормили подобием азиатской лапши, в видеосалонах крутили порнуху, в бандитских разборках на улицах загремели выстрелы и взрывы. Из тихого средневекового города Таллин превратился то-ли в дикий рынок, то-ли в бордель. А поверх всего со знаменитого певческого поля неслась уже ставшая гимном «Mu Isamaa...» — «Мое отечество...».

Поющая революция, получившая независимость, разогнала КГБ, КПСС, ВЛКСМ, все, что было в Эстонской Советской Социалистической Республике. Самой богатой и зажиточной среди пятнадцати сестер-республик СССР. По ночам неизвестные глумились над могилами евреев и советских воинов, памятник «Бронзовому солдату» под окнами библиотеки регулярно обливали краской.

Не дожидаясь, что за ними придут, родители уехали обратно в Ленинград, Любимой кричалкой эстонцев стала: «Чемодан — вокзал — Россия!». Из фондов библиотеки изымались и исчезали труды, которые еще недавно бывшие коммунисты, а теперь хозяева Эстонии, цитировали где надо и не надо. Под покровом ночи в госбанк завезли отпечатанные в Англии новенькие эстонские кроны, выдали в обмен на рубли по триста крон на руки. А собранные советские деревянные тайно отправили самолетом в Чечню.

Спасая от тлена книги в мансарде под крышей библиотеки, он почти ни с кем не общался, а на пенсии, так тем более. Связь с внешним миром, с вечно занятыми детьми и внуками сверстниками, с авторами, которых он переводил, — все ушло в онлайн, где слова, картинки, лица появляются будто сами собой и тут же исчезают, если не нажал «CTRL+S». Жизнь зацифровалась, и потрогать, прикоснутся к ней, ощутить ее дыхание стало уже почти никак.

Спасало новое занятие - переводы на дому в присутствии клиента. Он переводил письма, заявления, жалобы, анонимки... Одним требовался срочный конфиденциальный перевод, а другим просто не с кем было поговорить, приходили как к личному парикмахеру, врачу, адвокату...

Все книги, всю череду прошедших с ним эти годы героев он подарил библиотеке. Почти совсем ослепнув, еще подрабатывал устными переводами по Скайпу, по телефону, доживая свои годы в одиночестве...

Накануне, прощаясь, он прочитал из Пауло Коэльо: «...сумасшествие —  это неспособность передать другим своё восприятие. Как будто ты в чужой стране - всё видишь, понимаешь, что вокруг тебя происходит, но не в состоянии объясниться и получить помощь, поскольку не понимаешь языка, на котором там говорят». Остался снимок — он в арочном проеме двери опустевшей домашней библиотеки.

На утро, после известной «Бронзовой ночи», когда под защитой полиции «Бронзового солдата» с «боем» перенесли из центра города на воинское кладбище , «он» появился на площади рынка. С опущенной головой, уперев взгляд перед собой, в плаще-палатке, гимнастерке с орденами и медалями, галифе и сапогах, в правой руке каска, левая сжата в кулак, за спиной автомат. Точь-в-точь - весь «бронзовый» с головы до ног. Застыл неподвижно, не дыша, не моргая. Вокруг «него» сразу же собрались прохожие. В этот ранний час все торопились в детские сады, в школы, на работу, по магазинам... К «солдату» подходили поближе, пытались прикоснуться, даже заговорить... Девочка погладила ладошкой, ручка стала бронзовой. «Так он же дышит!», «Живой!?», «К трубе приковался, что за ним...», «Забронзовел, и выставился! Вон, краска стекла. И ведро валяется.» — замечали из толпы. Вполголоса обсуждали события минувшей ночи, бежали по делам, но приходили все новые и новые. К «бронзовым» ногам лег первый цветок, потом еще и еще. Головы стоящих вокруг обнажились. Люди крестились. Кто-то заплакал...

Полиция, пожарные, скорая приехали сразу за телевизионщиками, которым тут же запретили снимать. Вдруг, оборвалась сотовая связь, замолкшие мобильники только салютовали слепящими вспышками. Народ после ночных событий разгонять не стали, окружили «солдата» пестрой лентой и плотным кольцом спецназа. Проезжую часть перегородил водомет. Все скрыли от глаз черным пластиковым шатром, завизжала «болгарка» и «его», застывшего в бронзе, пронесли на покрытых носилках в карету скорой помощи. «Груз 200», - выдохнул кто-то в толпе. Люди молча расходились от торчащего из земли обрезка трубы с алеющими гвоздиками. На весеннем ветру затрепетали зажженные огоньки свечей...

Где он раскопал форму, автомат, награды, догадаться было не трудно... Все там же, на развалинах. Краску из реставрационной мастерской. Блестящие надписи, вензеля на обложках стираются. Попав на руки, краска мгновенно схватывалась, покрывая бронзой его пальцы. Теперь всего и навсегда.

Разлетевшиеся по сети фотоснимки и видеоклипы с места события определили как фотошоп и флешмоб. Но каждый год 27 апреля в куске трубы на площади с утра алеют гвоздики. За две недели до Дня Победы.

За три года до этого в Лихулаской волости власти так же, ночью убрали памятник эстонскому солдату в немецкой форме с автоматом на груди, повернутым на Восток. Там мальчишки забросали полицейских камнями.
Потом писали:
Памятник эстонским военнослужащим 20-й гренадерской дивизии Ваффен-СС был установлен на кладбище Лихула 20 августа 2004 года, но по решению правительства был демонтирован 2 сентября того же года.
2 сентября 2018 года, в день 14-й годовщины демонтажа скандального монумента, националисты провели на кладбище Лихула "памятное" мероприятие, во время которого на несколько часов установили на оставшемся от оригинала постаменте его точную копию. Чтобы столь "ценная реликвия" не простаивала даром, националисты собираются провести целый ряд своих мероприятий, в ходе которых лихулаский монумент будет "временно устанавливаться" в самых разных местах по всей Эстонии.
А буквально в паре десятков метров от эсэсовского памятника в тени деревьев скромно стоит монумент, посвященный памяти тех, кто сражался за Эстонию в советской форме. "Вечная слава героям, погибшим в сражениях за свободу и независимость нашей Родины", гласит надпись на эстонском языке над выбитыми на нем цифрами "1941-1945" и пятиконечной звездой.

Таллинн,
27 апреля.