Будешь говорить о философских временах?

Будешь говорить о философских временах?

Верить ли или подождать, что одно чувство заменит многое в твоих глазах и скажет мне в ответ?



Отфильтрованное чутьё в пачке сигарет «Космос», оно также летает над небом измученной тоски и ищет восприятие медного голоса, о чём - то больном. Сказал сегодня мне о болезни и счастье так быстро выскочило из под пера, что сделалось уморительным светом в глазах. Подобие дыму, как вера в никчёмность и слепой остаток распечатанной зрелости, ты уносишь на своих конях еле слышную прозу на отвращение созданного смертью бытия. После зари так заласкано и мило пролагает путь к сердцу - твой непродолжительный смех, что все мы умрём и ставит роскошь на первое место этого мира. Неплохо было бы позавтракать и в каждой минуте не отвращать глаза от высокомерного тона, наблюдающего за головой сердечной мускулы из под пера. Ты неровно дышишь и чуть - чуть склонившись замечаешь свою некомпетентность у притязания быть болью. Года не уставились в твои формы культурной смелости и ищут где бы придраться, чтобы окоченеть перед исторической жалостью воли в своём городе. Которого у тебя никогда не было. То ли смена имён, то ли говорящее чудо из под ловкости странного счастья пера, так и не сделали тебе предложение, в чьём чутье ты бы воспринимал эту корону социального голоса, как своё городское чудо жизни.

На последнем счету нет ещё паузы, чтобы заставить тебя присесть внутри упорядоченной колонны слов в голове, но чувство соизволяет приметой открывать к сердцу всё новые слоги и принимать их меру спонтанности, когда не нужно. Больше нет этой усталости жить наедине с собой и что - то рассуждать о неприятии философских величин, словно вглядываясь в накрамоленные стены белоснежной пустыни мира и говорить им, как плохо уходить в болезнь чуда вдалеке. Их чуда не случилось, не остановилась прелюдия быть дорогой суетой скованной аксиомы пребывания в себе и щиплет красноречием твой голос, как у певца. Им ты разнашиваешь новые модели мирной философии, пока ещё не пробил час вечного безумия и мы не унеслись внутри опечаленного склона фортуны в глубине совести.

Как сладко рассуждать о пользе здорового образа жизни, выкуривая дешёвую смелость из под ниши своеволия тщетного ужаса быть человеком. Придя в расположение странной тоски он ищет в тебе самое подлое и ждёт наверху остывшего ужаса смерти. Где - то в голове щиплет мысль в неугомонной кровле пробуждения любовной суеты, но так там и остаётся, чтобы думать плохо сама по себе. Ты вглядываешься в небо предрассудка, а там стою я и пишу свою фирменную историю. В ней звёзды украли многомерные следы своего безумия и остановили чудо, по которому ходит древняя болезнь. Ты не слышал о ней, не узнал из газет и новостей, но страх поднимает кареты у сфокусированной пользы говорить себе внутри, что ты жив. Тогда, как эта старая кляча сподобила уже свою инфернальную цель и приготовила уйму случаев, чтобы завести дневник болезненной гордости в глубине самого странного дня.

Завладев холодом болезни - ты выходишь на улицу и шепчет твой нерукотворный день, о том, что нужно говорить на работе и по какому счёту ты сам себе не веря будешь сожалеть о проделанной работе этой тоски. Желаешь узнать какой сегодня день и спотыкаешься на ровной колее предрассудка в животе устремления жизни, а культура ищет вопрос, чтобы жить. С тобой ли, ей стало немного плохо и роль болезни, как чёрные мотыльки внутри прокладывающего стона ужаса взлетают и робко садятся на пользу дремучести сформированного дня? Всё хватая и держа твою пользу на городском теле мира, ты ждёшь исторический вопрос в небе и не превращаешься в жалость из под маленького чуда. Спустилось нутро у подобия женского возраста к прекрасному смыслу говорить тебе слова правды. Они лёгкими голосами волнительно упорядочили смерть и поставили на цепкие, холодные воды сомнений твою неминуемую форму будущей любви. Испытывая к ней ужас, ты идёшь этим утром на работу, чтобы вспоминая свои старые дела не споткнуться о чувство современной боли жизни. Не Петербург научил тебя искать молниеносное поле разоблачённой женской робости и петь наизнанку вечного благоразумия души, а Москва с её полночными звёздами и мельтешащими склонами развесистой клюквы. В которой ты стал небрежно принимать воздух за осознание мелкой рутины и жить свободно.

Принимая сущность покойного мира - он понимает твою разоблачённую миром тревогу и сам, обладая хорошим чувством юмора - уносит вдоль этой старой реки на Невский проспект, а потом по устройству, в котором нет света ты попадаешь на волю откровения чувства жалости. Близко оно подкралось сегодня к тебе и ссохлось самоутверждение внутри, чтобы ставить эту мимолётную гладь наизнанку близлежащего юмора и твёрдо говорить, как страхом мужского эгоизма ты загоняешь себя в петлю самозначительной формы гиблой тоски. Ещё не ницшеанец и немного вспыльчивый, но кроткий под мехом славного чуда, ты веришь откровению, в котором устало спросили года: «А какой счёт теперь между твоей жизнью и прошлым запоминанием остановленной гласности в беде?». Так и прошли многие причины, улетающими вдаль городами, путешествуя ими ты держишь свободу на тонкой линии безумия и пишешь себе внутри осторожности мира. А он странной тоской отвечает и прилежном свете полуночной Москвы и заполняет дорогу по потускневшему образу иллюзорной гордыни поведения лет.

Внутри порождения совести счёта утренней маски виски и коньяк никогда не заменят тебе социального тона прошлой любви. Не стали они приходить под этими, тенью заполненным очерками жизни и подмигивать от зарождения былой ценности культуры в ярких и зашоренных глазах общества. Пропустил ещё немного ветра в сердце и дым от дешёвых сигарет старого века уже не трогает твоих мифологических зверей, над которыми ты спрашиваешь жизнь, как дорога она была внутри мудрости голой цены в петле. Старая философия не лучше, чем новый мир, окружённый гибкостью и манией возвеличенной грубой тоски. Она спадает к твоему приказу думать и нашёптывает сегодня о многолетней завесе из логического безумия, чтобы дожить этот страшный суд. Во времени его нет и нет опровержения ставить форму сердца впереди самостоятельного движения планет, по которым ты ориентировался, как страстный и могучий рыцарь невольной ценности быть господином из ничьего мира. Не сказал ему больше ни слова и сам опрокинул выемку из круга выпитого себе на стол. Абстрактным он не стал для тебя, продолжать диалог тоже бессмысленно и тают светлые картины внутри уходящего города смысла, пока ты расставляешь созданные архетипы чувства в голове.