Букет в почтовом ящике

Букет в почтовом ящике

История эта началась с букета в почтовом ящике. Я приехала к бабушке на каникулы. Мне было семнадцать, моя подруга, самая лучшая девчонка на свете, писала в письмах: «… приезжай! У нас опять везде зреет земляника, за грибами ходим с косой и мешками. Липа отцвела без тебя! В Марунином овраге вишня почти созрела, а у Тётки Даши опять огурцы, как арбузы! Озеро стало совсем тёплым, на речке пацаны снова повесили тарзанку, вокруг Шаек полно дикой смородины, а по вечерам мальчишки поют под гитару песни про Афганистан или лазают для нас в садочки за белым наливом!».

Сердце моё рвалось туда, где можно было забыть про босоножки, потому что трава там мягкая, а на дорогах пуховая пыль обнимает ноги горячим теплом. После дождя лужи стоят прозрачные, а над ними пар поднимается. И можно было неделями не причесываться, просто забирая гриву под резинку, тщательно нарезанную из старой камеры от велосипеда, потому что на причёски совсем не было свободного времени! Там я снова попадала в детство – носилась целыми днями по лесам и полям со своими братьями и подругами. Я любила своё родное село с берёзкой возле дома, с сиренью вокруг лавочки и доброй тётушкой, приносившей нам с бабушкой ежевечерне полуторалитровую банку «молощка».

Итак, я приехала. Шла я по дороге, сразу скинув босоножки и шлёпая босыми ногами по изредка попадавшемуся на дороге асфальту. Мимо меня промчался парень на велосипеде, но вскоре обернулся, затормозил, развернулся, подъехал ближе и начал «нарезать круги». Мне его внимание было смешно. Я прекрасно знала этого местного Казанову, но он меня, видимо, не признавал в прическе, в платье, да ещё и подкрашенной. Наконец, Генка не выдержал и начал диалог:

– Дощк, ты щья? – спросил он меня, старательно подражая местному говору, который был позаимствован Табаковым при озвучке Матроскина.

Я невольно хохотнула, но в тон ему ответила:

– Мамина.

– А мама щья? – не унимался ловелас.

– Папина, – не сдавалась и я.

– А папа-то щей? – теряя терпение, спрашивал Генка.

– Бабушкин, – настырничала я.

Парень приустал, но не отступал:

– Ну а бабушка-то щья?

– Была дедушкина, стала наша, – с лёгкой грустью ответила я.

– Замкнутый круг! – простонал Генка и вдарил «по газам».

Я не вспоминала об этом весь день, однако вечером этот диалог повторился с точностью до слова, но уже сопровождаемый хохотом моих друзей и братьев. Мы сидели на лавочке той самой бабушки, но Генка никак не мог сопоставить, чего это все припёрлись на лавочку «баушки Нюры», а она не выходит и никого не прогоняет. Я не собиралась облегчать ему жизнь, но вскоре одна из подруг обратилась ко мне по имени, и всё встало на свои места. Имя у меня не редкое, но именно в моей деревне я была и остаюсь единственной Оксаной. Мы сидели на лавочке, разговаривали, пели, рассказывали анекдоты. Вскоре всех потянуло на страшилки, и рассказы, один страшнее другого стали наполнять пространство между двумя лавочками, поставленными друг напротив друга.

– Лес точно был не пустым, кто-то таращился на нас из-за кустов. Мы шли, пробираясь через заросли, а луна постоянно выглядывала из-за облаков каждый раз с другой стороны. Вскоре мы с Игорем поняли, что ходим не по Дуняшкиному лесу, а по Каблам!

– Врёшь! – не удержалось несколько человек.

Надо сказать, что Дуняшкин лес, дикий и смешанный из дубов, тополей и осин, находился с одной стороны села и соединял его от старого кладбища за школой, бывшей когда-то местным храмом, до пересыхающей речки Шайки. Каблами же называли берёзовые посадки, соединявшие село с новым кладбищем. И находились они с другой стороны села. Именно это и смущало слушателей. Но чего только не бывает в полнолуние со смельчаками, решившимися сходить на старое кладбище, посмотреть на покосившиеся надгробья при неверном лунном свете! Затаив дыхание, мы слушали выдумщиков, которые, поддерживая враньё друг друга, плели всё новые истории.

– И пришли мы вместо старого кладбища на новое. Зашли, значит, а возле могилки Олядки кто-то стоит к нам спиной. Спина, значит, горбатая, головы из-за неё не видать. И говорит он нам: «Чего пришли?» А мы: «Нам надо передать для бабушки», – и я крестик вперёд выставляю! А он как обернётся, глаза у него красные, на голове рога! Мы – тикать! Он за нами, не отстаёт, кричит: «Сегодня мой день, я вас к себе заберу!»

Я слушала, понимая, что врут пацаны, но от этого легче не становилось. Сидели мы на лавочке со спинкой, с одной стороны от меня росла берёзка, и я прислонилась к ней плечом. С другой стороны сидел двоюродный брат, за ним его девушка, а за ней кто-то ещё. Самое ужасное впечатление на меня произвела рука, тронувшая меня за плечо со стороны берёзки. Я сама не сразу сообразила, что дикий вопль ужаса вырвался именно из меня. В мгновение ока обе лавочки, приютившие перед этим почти двадцать человек, опустели, и я оказалась одна посреди ночи, не в силах сдвинуться с места от душившего меня смеха. Почти сразу до меня дошло, что брат положил свою руку на спинку лавочки позади меня, таким образом, она оказалась с другой стороны от меня. Видимо, он хотел привлечь моё внимание к нелепице рассказа, но вышло всё иначе. Ребята вернулись, испуганно поглядывая на меня, но постепенно понимая, в чём дело, и тоже присоединялись к моему безудержному смеху. Отхохотавшись, мы собрались расходиться по домам.

От лавочки до калитки меня пошёл провожать Генка. Целых пять метров! Парень взял мои холодные ладошки в свои тёплые руки, поднёс их к губам и начал греть своим дыханием. Я с интересом ждала продолжения. Зная его нрав, я приготовилась бить и бежать, но он вдруг спросил: