Буря

Буря

 Бог­дан по­дол­гу мол­чит, си­дя на ко­не и гля­дя вдаль, где рас­ки­нулись бес­край­ние прос­то­ры Се­чи. Бог­дан во­об­ще ма­ло го­ворит с ним о чём-то по су­щес­тву. Он та­ит всё в се­бе и стран­но улы­ба­ет­ся, ис­ко­са гля­дя на Скше­тус­ко­го из-под чёр­ных бро­вей.

      — Ну что, по­сол, что ска­жешь? Хо­роша ли Сечь? — ти­хо спра­шива­ет он, наб­лю­дая, как мед­ленно ва­лит­ся за го­ризонт ог­ромное баг­ря­ное сол­нце. Его лу­чи па­да­ют на­земь, зо­лотя изум­рудную, чуть при­мятую тра­ву.

      — Хо­роша, — ко­рот­ко от­ве­ча­ет Ян, хму­ря вы­сокий блед­ный лоб и креп­ко, да­же су­дорож­но сжи­мая ко­жаные по­водья. Конь под ним не гар­цу­ет, не ро­ет ко­пытом зем­лю в пред­вку­шении дол­гой до­роги и воль­ных лу­гов, а поп­росту сто­ит, чуть скло­нив изящ­ную го­лову, от­че­го ста­новит­ся по­хож на ка­мен­ное из­ва­яние. А в ду­ше пос­ла под­ни­ма­ет­ся бу­ря не в при­мер спо­кой­ствию ска­куна. Ду­ша стре­мит­ся до­мой, в Речь Пос­по­литую, в Раз­ло­ги. Род­ная зем­ля зо­вёт его. Пле­чи Скше­тус­ко­го нап­ря­жены, но­ги при­выч­но стис­ки­ва­ют ло­шади­ные бо­ка, го­товясь вот-вот тро­нуть­ся в путь. Да толь­ко ехать ему не­куда.

      — Оби­ду та­ишь, в се­бе но­сишь, — Бог­дан ти­хо сме­ёт­ся и чуть скло­ня­ет го­лову, всё так же пос­матри­вая на шлях­ти­ча. — Мо­лодой, го­рячий, силь­ный ду­хом. Ез­жай, по­сол, ез­жай, не сдер­жать мне те­бя.

      — Не мо­гу, — Ян ед­ва ка­ча­ет го­ловой, тя­жело взды­ха­ет, в оче­ред­ной раз за­пирая се­бя на сот­ни зам­ков, что­бы не сор­вать­ся. — Клят­ву с ме­ня возь­мёшь, чтоб мол­чал. А как мне мол­чать? Ко­го слу­шать? Се­бя, пок­лявше­гося? Кня­зя, по­вели­теля мо­его? Что ска­жешь, пан Хмель­ниц­кий?

      — Не ве­даю, пан по­сол. Не ве­даю, — ус­ме­ха­ет­ся гет­ман. — От­че­го ж не об­ма­нешь? Так ли сло­во шлях­ти­ча до­рого?

      — Честь шлях­ти­ча в це­не, — ти­хо воз­ра­жа­ет Ян, не под­ни­мая глаз на со­бесед­ни­ка. Ему горь­ко и мер­зко от та­ких слов. Но по­чему-то он не ви­нит Бог­да­на. Ему ка­жет­ся, что у гет­ма­на-бун­та­ря есть на то свои при­чины.

      — Лад­но го­воришь, — Хмель­ниц­кий впер­вые смот­рит на не­го, как на рав­но­го, и что-то есть в этом та­кое, от­че­го Яну ста­новит­ся стыд­но и как-то неп­ри­ят­но. Он буд­то чувс­тву­ет, что сам не прав, рас­суждая о гет­ма­не, как о за­коре­нелом зло­дее.

      — Как сер­дце ве­лит, — они од­новре­мен­но под­ни­ма­ют го­ловы и стал­ки­ва­ют­ся взгля­дами. У Хмель­ниц­ко­го он спо­кой­ный, чуть с хит­ринкой и озор­ны­ми ис­корка­ми, но где-то в глу­бине его чёр­ных зрач­ков пле­щет­ся не­со­из­ме­римая ни с чем пе­чаль. Ян смот­рит в них, га­дая, что же у не­го та­кое тво­рит­ся на ду­ше. По ком тос­ку­ет та­кая не­поко­леби­мая, как древ­няя ска­ла, ду­ша Хмель­ниц­ко­го?

      — Сер­дце, зна­чит, — Бог­дан не­надол­го умол­ка­ет, за­думав­шись о чём-то сво­ём и очень лич­ном, от­че­го Скше­тус­кий ощу­ща­ет се­бя ре­бён­ком, под­слу­шива­ющим раз­го­воры стар­ших — ему ка­жет­ся неп­ра­виль­ным ос­та­вать­ся с гет­ма­ном в та­кую ми­нуту.

      Мол­ча­ние за­тяги­ва­ет­ся, по­виса­ет в воз­ду­хе по­доб­но зной­но­му ма­реву ук­ра­ин­ско­го ле­та, от­че­го у Яна кру­жит­ся го­лова, а пе­ред гла­зами вста­ёт ед­ва за­мет­ная, пы­шущая и­юль­ским жа­ром дым­ка.

      — Ко­го там, за ре­кой ос­та­вил? — го­лос Хмель­ниц­ко­го не­ожи­дан­но про­реза­ет вяз­кую ти­шину, и по­сол буд­то вы­ныри­ва­ет из-под тол­щи во­ды, вновь об­ре­тая чувс­тва.

      — Не­вес­ту, — об­раз Еле­ны пла­менем вспы­хива­ет в его раз­мо­рен­ном соз­на­нии и тут же ис­че­за­ет, об­ра­ща­ясь пеп­лом и опа­дая ку­да-то вниз. Яну боль­но и тя­жело — он ведь обе­щал вер­нуть­ся.

      Но как вер­нуть­ся те­перь?

      — Доб­ро, — ки­ва­ет Бог­дан, об­ду­мывая ус­лы­шан­ное. — Доб­ро.

      Он сно­ва мол­чит, сно­ва смот­рит ку­да-то вдаль, хму­рит бро­ви. Скше­тус­кий вновь пы­та­ет­ся га­дать, что он выг­ля­дыва­ет там, но ни­как не на­ходит от­ве­та. Или же…

      — А я де­тей ос­та­вил, — буд­то про­читав его мыс­ли, от­ры­вис­то про­из­но­сит Хмель­ниц­кий, тро­гая по­водья и про­ез­жая чуть впе­рёд. — Да, да, де­тей. Сы­новей, до­черей. Семья, зна­ешь, боль­шая, — а в го­лосе чувс­тву­ет­ся фаль­ши­вая твёр­дость, ко­торую то и де­ло про­бива­ет не­веро­ят­ной си­лы боль и оби­да. Так, зна­чит, прав­ду лю­ди го­ворят.

      — Да, — и вновь Скше­тус­ко­му ка­жет­ся, что Бог­дан на­перёд зна­ет, что он по­дума­ет. — Бы­ла у ме­ня же­на, пан по­сол. Ан­на моя. Увёл её лях прок­ля­тый, чи­гирин­ский ста­рос­та. Ук­рал, как вещь ка­кую. А что суд? Суд ме­ня не ус­лы­шал, из­менни­ком объ­явил, за­говор­щи­ком. Что ваш суд? — Хмель­ниц­кий смот­рит пря­мо ему в гла­за, и взгляд у не­го та­кой прон­зи­тель­ный, что Ян от­во­рачи­ва­ет­ся, не в си­лах сдер­жать это.

      — Ты как-то спро­сил, по­чему так, — тут же как ни в чём не бы­вало про­дол­жа­ет Хмель­ниц­кий. — По­чему, спро­сил, ина­че нель­зя, без вой­ска За­порож­ско­го, без кро­воп­ро­лития. Вот те­бе от­вет: Чап­лин­ский на ме­ня по­шёл с ог­нём и ме­чом, а я не в при­мер ему пы­тал­ся жить ми­ром. Плох мир, что бы там не го­вори­ли по­говор­ки, плох.

      Он мед­лит, буд­то что-то ре­шая, ни­как не мо­жет прий­ти к от­ве­ту. Сно­ва тро­га­ет по­водья, сно­ва про­ез­жа­ет на нес­коль­ко де­сят­ков ша­гов впе­рёд, за­тем обо­рачи­ва­ет­ся и вни­матель­но смот­рит на Скше­тус­ко­го, ко­рот­ко ус­ме­ха­ет­ся, на­конец про­из­но­сит:

      — Те­перь быть бу­ре.