Человеческая комедия

Человеческая комедия

Пока его не было, они будто бы и не жили. Кто б увековечил их лица в истории, кто бы выгравировал имена на камне? Никому не известные, никому не родные строки на могильных плитах: Анна, Мария, Ребекка.

Он, словно  монетка с чеканкой царской печати, встал ребром между ними. Прокатился, все переворачивая с ног на голову, 2 круга, 5, 10…

Как обычно Анна писала свои картины, и они оживали, как обычно она гуляла по Сарагосу, ведя дружеские беседы с кем-то незримым: «Скажи мне отец Гойя…» и все смеялась-смеялась. Чуть позже в ее руках томик «Отец Горио», ее не волнуют недели моды в Париже, она встречает грозного Оноре и тянет его за полы рукава, приставая с расспросами, и только позже понимает — поистине «Человеческая комедия».

Мария вкусно готовит, от нее всегда веет свежестью портового городка и немного пахнет рыбой. Мария мечтает уехать в столицу, стать шеф-поваром, но морская соль разъедает губы, и нет больше мочи терпеть, и нет больше сил молчать. Меж тем Мария старается, по ночам распускает старый свитер, пополудни вяжет ему новую судьбу.

Ребекка — балерина, аристократка и тонконожка, известная плясунья: озорна, весела, ей не привыкать к лучам славы. Каждый день ее слепят софиты, где-то там из огромной темной клоаки раздаются рукоплескания, и сотни пар поблескивающих взглядов устремлены на нее, смотрят, но словно и не видят.

Жизнь Ребекки проходит на небольшом клочке паркета, эта возвышенность единственное, что есть высокого в ее жизни, хотя нет, над головою купол, а там, под ним, поселилась ее заветная мечта — вот для кого все эти танцы, вот ее единственно важный зритель.

Когда он появился, словно в «12 месяцах» Маршака лютые морозы сменились оттепелью, задыхаясь от невероятного жара, кружась в водовороте листопада, все пришло к истокам. Изморозь на окне, нетленный узор, несмываемый теплым дыханием от еле слышного шепота в ушко. Фонтанирующий поток эмоций быстро иссяк, пересох, запылился, на дне остался лишь мусор.

Когда он ушел, пришло время умирать бабочке-однодневке, бабочке, которая мечтала стать птицей, она, словно Икар парила слишком высоко. Ах, папа, Дедал, почему не уберег свою беспечную дочь, хотя как с ним было бороться…

С тех пор Анна не пишет картин, что оставил он ей по уходу? Смешал все краски, порезал холсты — обрывки ее души, и эти грозные бурые подтеки, ниспадающие по вискам, еще живые реки, впадающие в озера пустоты. Анна падает подкошенная, словно срубленная береза, немощные кроны больше не станут никому пристанищем, тенью, не обнимут усталого путника. Из ствола течет сок и даже пить больше некому. Больно, папа…

Мария больше не распускает чужую жизнь, словно лезвием он перерезал все нити. Мария завязывает узел, ставит точку, подпись. С нежностью прижимает к груди корзинку с новыми, яркими клубками, она едет в столицу, где ее уже ожидают лобстеры, кальмары, нежные мидии в упрямых панцирях, где в хрупких стеклянных бокалах, на длинной ножке отражается ее счастье.

- Счет, пожалуйста.

- Как обычно кредитной?

- Нет, сегодня плачу наличными.

Вечером Мария загадочно улыбается и наспех продиктовав администратору список продуктов на завтра, садится в авто, на коленях корзинка с яркими клубками и начатым вязанием. Мария вяжет пинетки…

Ребекка больше не на подмостках, ее мечты взлетели гораздо выше купола театра. Этот скрип винтовых лестниц, головокружащие повороты по пути к возвышенному счастью, и чужие, грязные простыни навсегда отразились в ее взгляде. Ребекка вспоминает это с содроганием. С тех пор как он ушел, она долго выветривала запах ветоши из своей души, долго вздрагивала от звуков органа и никак не могла привыкнуть к яркому свету.

Вспышка, щелчок, вспышка: обнаженное тело на красном кожаном диване, «Прогнись детка». Ребекка блистает в глянце, папарацци, цветы, поклонники. Она счастлива, самоуверенна и не любит вспоминать прошлое, лишь изредка присев на гостиничный диван, поморщит нос и вскрикнет: «Позовите администратора, это студио или каптерка? Ваш диван скрипит, замените номер».

Когда его не стало все пошло наперекосяк, искривленная линия гнула позвоночник, ломая стержень изнутри. Тело ныло и болело. Ломка, доза, «Приходи в последний раз».

Когда он прошел, пошел снег, по вискам ударил виски, его любимый виски. Благодаря нежными поглаживаниями мороза, прорубь стала затягиваться. Корочкой льда покрылась пульсирующая в грудине мышца, анестезия.

А потом, как в «12 месяцах Маршака» пришла оттепель, шел 2ой год. Над черной каменной плитой склонились два силуэта, молча взирая на изображение молодой девушки — имя, дата, прочерк, дата. Этот автопортрет Анне удался особенно хорошо, сегодня ее работы продаются с молотка.

«Открытие аукциона», — полуслепой старик, напрягая остатки зрения прочел заголовок в газете, разворачивая завернутый в нее тухлый кусок селедки. «Выставка работ Анны Вертински, холст, авангард». Нашарив в кармане два пятака на проезд, старик, кряхтя, встал. День сегодня обещает быть удачным.

В тот день репортеры могли бы поймать жирную утку, если бы знали, кто околачивался возле дверей выставки. Охрана не позволяла старому бомжу подойти ближе чем на 50 метров к входу, дряхлый дед, в котором трудно было узнать 38 летнего, молодого мужчину, Казанову и бабского угодника, почему-то совал мятый листок бумаги чинным семейным парам, шествующим от авто к входу в зал.

— Купите раннюю работу Анны Вертински, эксклюзив». — Хрипел старик. Через час безуспешных попыток к нему подошел улыбающийся парень.

— Эй дед, как называется то работа?

—Это мой портрет. — бомж с гордостью протянул листок парню.