Чёрная Мавка

Чёрная Мавка

Если бы кто-то остановил Ганку, остерёг бы её, окрикнул, нагнал, за тонкие плечи от реки бы отвернул да по щекам отхлестал…

Но никого не было в ночи, ни души спасительной, все мирно спали! Крепкая вышла ночь, плотная, липкая, тяжёлая, в такие ночи только спать беспробудно полагается, а не выходить в полусне из дому да идти незнамо куда.

Не ведала Ганка что творит, шла как есть – босая, с растрёпанной косой, в одной нижней рубахе, ни холод ночной, ни свет лунный, ни ужас её не касались. Шла Ганка, сама себя не зная. Да и куда уж теперь знать-то?

А у реки холодом бьёт. Эта река днём что ласкает, а как стемнеет, так всё одно – вода. А вода коварна. Быстрая тут река, юркая, ловкая, у самого спуска ещё ничего, не ропчая, а как дальше, по обрывистому да по каменному, так и разбиться легко. В темноте ходить здесь не нужно, но не знает Ганка куда ноги её ведут – спит и не спит, глаза открыты, а ум где-то далеко, пеленой подёрнут, словно и не с нею это вовсе.

Не с нею, а если не с нею, то и не страшно вроде!

На мокрый песок переступила, а песок колючий-колючий, злой, странно даже – днём-то всё иначе кажется, по-другому, милее, мягче. Но ночью колко. Не песок будто бы, а осколки какие, так и норовят ступни изрезать. Но не ведает Ганка того, идёт тихо, твёрдо, без опаски. Холодит по ногам, под тонкую рубаху задувает – у реки всегда охолаживает, но Ганке это уже не поможет.

Переступила ещё ближе, уже у кромки стоит. Река журчит, для человека постороннего – простое журчание, для Ганки – зов. Только слов в нём нет. Или есть они, да не желает ганка их услышать, но не покориться она не может.

Шагнула. Не будь ночь такой тёмной и плотной, не будь она такой тяжёлой, может и вышел бы кто пройтись, может быть припозднился бы, или бессонницей был бы схвачен, так остановили бы девку!

Но нет, не та это была ночь.

Шагнула Ганка твёрдо, точно и не в воду вовсе. Река у кромки неглубока, а всё же… и вскрикнуть она не успела, как подогнулись колени её сами собою, как ногу повело, и не касается Ганка уже дна. Неглубоко, а утянуло всё же, словно второе дно оказалось!

Не дёрнулась Ганка, когда вода над головою сомкнулась, и даже когда вода начала жечь в носу и распирать всё её несчастное существо – тоже не дёрнулась. Умирала она, смерти своей не осознавая, точно померкло в ней всё сознание, всё угасло – отдельно тело, отдельно сон. И только когда смерть была уже близка, когда вода через голову в последний раз хлестануло, сдвинулось что-то, опомнилась Ганка, но поздно уже было – невидимые живым, лишь мёртвому зрению доступные руки обхватили девичью шею и сомкнули железное кольцо, удушили.

На беду свою опомнилась Ганка – жизнь непрожитая волю искала, пробудила, попыталась спастись, да поздно, ежели тянет под воду смерть.

Всхрипнула Ганка, вспомнились как через вату плотную ей мать с отцом, деревня, подруги, вся жизнь непрожитая кольнула обидой, да поздно, поздно уже было – шла Ганка на самое дно, Чёрная Мавка в спутницы, в вечные сети её забирала, водой опутывала, а вода жадная – своего не выпустит, не приучена она отдавать.

***

Инспекция пожаловала ещё до полудня. Встрёпанная, мрачная, одинаковая своим серым одеянием.

–Да к чему же, к чему…– запоздало захлопотал Наместник, да только кто его слушал? Раньше хлопотать надо было, когда только слухи про Чёрную Мавку пошли. Теперь уже отойди.

–К дождю, – отозвался один инспектор. Среди всей троицы прибывших он выделялся высоким ростом и худобой.

Наместник даже растерялся. Он хотел возмутиться, что не согласовано с ним прибытие Инспекции, потом спросить, кто эта троица по документам, затем только начать увещевать, что то несчастный случай. А тут дождь. Видано ли?

–Почему к дождю? – он осёкся и даже огляделся на прильнувших к дороге любопытных.

–А у меня все приметы к дождю, – объяснил инспектор и протянул руку, – Томаш Морено, красавица рядом со мной – Агата Морено, а это – Себастьян.

Красавица, означенная как Агата, на красавицу не тянула, да и пренебрежительное «Себастьян», относящееся к мрачному юноше по правую руку от Томаша, тоже могло навести на некоторые размышления о царящих среди инспекторов отношениях. Могло, но Наместник был насмерть перепуган их появлением – это что же? Доклад в Город?

–Вы не беспокоились бы, ну утопла девка, бывает…– Наместник залепетал что-то невразумительное, – луна нашла или…

–Побойся Бога! – какая-то седая женщина не выдержала и обрушилась на Наместника. – Мать её от горя почернела, отец ни слова не сказал ещё, а ты…

–Уймись, Эне, – Наместник побледнел, но всё ещё пытался играть свою роль. Ему, можно подумать, не жаль девки было! или что, отца да матери её не жаль? Жаль, конечно, только чего он этой жалостью добьётся? Инспекция в Город заявит, а там вплоть до снятия с должности – приход нечисти, несвоевременный доклад – это подсудное дело!

Спросят его, мол, чего же ты, Наместник, прошения не подал? Прислали бы тебе Инспекцию на зачистку, и дело с концом! А ты? Молчал? Ну вот, помолчишь теперь ещё поболе годков – кому в темнице говорить? вверен тебе участок? Отвечай! А если ответа держать не можешь…

Ну откуда же знать ему было, что не дурит блаженка Юта? Откуда? Она и раньше – уставится в небо, да смеётся, птицу видит. А в небе лазурь безупречная. Так откуда же было ему проверять все её бредни? Тычет блаженка в реку, смеётся, говорит про Чёрну Тень – ну и мало ли чудачеств? Тихо же всё было, тихо!

–Вы посторонитесь, – посоветовал Томаш, приближаясь к Наместнику, – а то мы люди мрачные, отдыха не знающие, к драке готовые…

И посторонился, заискивающе глядел, за полу серого плаща ту, что красавице назвали, схватил, предлагал пройти к лучшему двору прежде, да отобедать всем тем, что Бог даровал.

–После, папаша, обедать будем, – выдернула Агата плащ из рук Наместника, не примериваясь, словно плевать ей было – разорвёт плащ или нет?