Чёрные лебеди

Чёрные лебеди

Когда Элизу сжигают на костре, небо окутано свинцовыми тучами – плотно-плотно, без единого просвета. Оно ворчит и хмурится, где-то вдалеке посверкивает молния и слышны раскаты грома, а люди в толпе качают головами – дескать, сам Господь Бог гневается на ведьму. Лошади тревожно пофыркивают, белоснежный жеребец короля нетерпеливо стучит копытом, а сам король безучастен ко всему и мог бы сойти за собственную мраморную статую. Архиепископ рядом с ним, напротив, дышит чересчур учащённо, и жадный взгляд его направлен на молодое девичье тело, едва прикрытое грубой рубахой.

Элиза тоже дышит тяжело, но не смотрит ни на короля, ни на священника, ни в толпу – только к небесам прикован её отчаянный ищущий взгляд. Глаза у неё тёмно-зелёные, как крапива («Ведьма!» – шепчут люди), золотистые волосы спутаны, рубашка соскальзывает с исхудавших плеч, а на руки лучше и не смотреть – они красные, все сплошь в мелких ранках и незаживающих волдырях.

Десять рубашек из крапивы и одиннадцатая, недошитая, силой вырванная из рук Элизы, брошены наземь. Руки, так искусно соткавшие их, заломлены за спину, – палач тащит осуждённую к костру, а та и не сопротивляется, продолжая выискивать что-то среди пелены туч.

Все взгляды прикованы к ведьме, привязываемой к столбу, поэтому одиннадцать чёрных сгустков, упавших с неба, поначалу кажутся обрывками туч, и лишь потом обретают форму лебедей – огромных, с сильными крыльями, угрожающе красными клювами и до ужаса человеческими глазами. Когда одиннадцать птиц набрасываются на палача, тот шарахается в сторону, защищаясь от крыльев и клювов, а народ в страхе расступается. В толпе слышен шёпот: «Знамение! Невинна!» И всё бы хорошо, но неясно одно – почему лебеди чёрные? Разве не должны посланники небес быть белее ангельских одежд?

Элиза не задаётся подобными вопросами. Из последних сил бросается она к лежащим на земле рубашкам, подхватывает их, набрасывает на лебедей – ах, почему их так много, а руки стали такими неуклюжими! У последней рубашки не достаёт рукава, и Элиза едва не вскрикивает от осознания своей ошибки, но в следующий миг начинается превращение – чёрные перья густо устилают землю, а лебеди увеличиваются, растут в длину, уменьшаются их крылья, втягиваются в плечи шеи – и вот уже одиннадцать юношей стоят вокруг костра перед изумлённой толпой.

У последнего вместо левой руки широко, как чёрная туча, развернулось лебединое крыло.

Элиза едва не задыхается от невероятного, чудовищного облегчения и столь же невероятной усталости, обрушившейся на неё. Сердце, кажется, вот-вот разорвётся, ноги подкашиваются, и она почти с насмешкой думает, что будет очень глупо умереть прямо сейчас, когда они с братьями только-только воссоединились, и заклятье снято.

Кроме того, не все долги ещё заплачены.

Элиза шатается, поднимаясь, чуть не падает, но сильные руки братьев подхватывают, и она ощущает огромную силу, исходящую от них – силу и тепло, жар которого подобен пламени костра.

Но это тепло не обжигает – оно согревает.

– Невинна! Невинна! – всё громче и смелее доносятся голоса из толпы. Люди шумят, кричат, перебивая друг друга, в изумлении указывают на Элизу, одиннадцать юношей и так и не зажжённый костёр. Элиза видит, как широко распахнуты глаза короля, как что-то шепчет ему на ухо архиепископ, и усмехается.

Священник всегда понимал всё раньше.

– Элиза, сестрица... Не молчи, скажи что-нибудь... – вокруг неё водоворот глаз, губ, поцелуев, рук, перьев, и Элиза готова лишиться чувств, но прикосновения братьев возвращают ей силу, и она выпрямляется.

– Теперь я могу говорить, – собственный голос кажется чужим, хрипит и застревает в горле после стольких месяцев молчания. – Я и вправду ведьма.

***

Эта история началась давным-давно, в старом замке, когда двенадцать детей потеряли мать-королеву и обрели мачеху-колдунью. Позже сказки многое переврали – сказки вообще любят лгать. Никто не отправлял Элизу на воспитание к крестьянам – все пятнадцать лет она провела во дворце, рядом с братьями и мачехой. Не той злодейкой-мачехой, что предлагает детям песок вместо лакомств, а с той мачехой, которая учит гадать на этом самом песке, превращать жаб в маки и розы и оживлять картинки в книгах.

Как-то мачеха сказала, что сразу почувствовала родственную душу в худенькой красивой девочке с необыкновенными зелёными глазами. Элиза, рано потерявшая мать, потянулась к женскому теплу, к тайнам колдовства, и братьев за собой потянула, но те, как и всякие мальчишки, предпочитали биться на мечах, а не учиться магии. И Элиза занималась одна, старательно сохраняя секрет от отца и не в меру любопытной прислуги, спускалась по ночам в покои королевы и творила там волшебство, наблюдая, как искрится в её пальцах воздух и трепещут страницы книг, испещрённые странными знаками.

Мачеха была талантлива, но одного у неё не получалось – понести ребёнка. И она колдовала, не отчаиваясь, днями и ночами, варила зелья, срывала в окрестностях дворца травы, пока, наконец, спустя долгий срок её старания не были вознаграждены. А женщине, носящей под сердцем собственное дитя, не нужны чужие. Королеве, беременной наследником престола (почему-то мачеха была уверена, что родится мальчик), не нужны дети короля от первого брака. Даже если их двенадцать, и от них трудно избавиться.

Но для колдуний не существует невозможного.