Чет-нечет, и пусть ему повезет!

Чет-нечет, и пусть ему повезет!

На сей раз Вьюн попался. Нутром чуял, что попался. А нутро его никогда не обманывало. И дернула же нелегкая ввязаться в спор с Шелудивым! Стащить бутыль вина из графского погреба — это вам не кошель на рынке срезать! Его сиятельство воров на дух не переносил и не стеснялся показательных казней. Ходили слухи, что и на Дно сослать мог, если крепко разгневается.

Шпоры на сапогах стражи все громче бряцали о брусчатку. «Даже седлать коней не стали», — с обидой подумал Вьюн. Решили, мол, не туз козырный, и его карта уже бита.

Их правда. От ослепительно-белого графского дворца Вьюн далеко не успел убежать — взлетел по лестнице, соединяющей площадь у гавани с ремесленными кварталами, свернул в лабиринт переулков. В обычное время запруженный тележками ремесленников, сейчас квартал пустовал. Оно и понятно — кто же из добропорядочных горожан станет разгуливать по Либону на третий день Сотворения.

Вьюн обогнул дом с нарядными резными ставнями и побежал в конец длинного тупика. Давным-давно он проделал в глухой стене тайный лаз, который частенько потом выручал.

Проклятье! Вьюн уперся носом в свежую кладку. Кто-то замуровал ход. И он даже знал — кто. Шторм бы побрал Шелудивого!

Вьюн нащупал под надетым на голое тело камзолом высохшую лапку ящерицы, приложил к губам. Святая трехвостка, помоги! Поудобнее примостил бутыль за пазухой, поправил перевязь с виуэлой.

Как только стражники схватят Вьюна, вся его прыть мурене под хвост. Против алебард, подземелий смертников и топора палача у него нет в запасе финтов. Надо решаться сейчас.

«Чет-нечет, и пусть мне повезет!» — вертелась на языке любимая присказка предателя Шелудивого.

Вьюн бегом вернулся к нарядному дому, подобрал камешек, бросил в ставню. Створка дрогнула, Вьюн упал на одно колено, выхватил виуэлу и со всем чувством, на какое был способен, запел:

Все знаешь ты, ничего ты не знаешь,

Потерян, слаб и устал.

Надежда уйдет, и снова ты станешь

Искать, где ее потерял.

Тропа, проложенная другими —

На душе твоей пыль и прах…

Но хочешь ли ты написать свое имя,

Имя — на облаках?[1]

Мелькнули бычьи колеты стражников, блеснули алебарды.

Сейчас все зависит от хозяйки: прогонит, или улыбнется. Если повезет, его примут за бродячего менестреля и...

— Проваливай! Ишь, разгулялось муреново отродье в проклятые дни! — в окне появилась толстуха-служанка в посеревшем от пыли чепце и замахнулась ночным горшком.

Вьюн едва успел отпрыгнуть, почему-то больше всего переживая, как бы уберечь от помоев инструмент.

Под ноги выкатилась большая, с ладонь, ракушка, нос башмака запнулся, Вьюн понял, что падает, и повыше поднял руку с виуэлой.

Перед ним, как во сне, зависли торжествующие лица стражников.

И мир стремительно начал гаснуть.

***

Сначала был вечный океан — без земли, солнца и луны.

В океане жил гигантский моллюск-ммири. Его ракушка закручивалась в спираль, и чем дольше жил моллюск, тем больше витков становилось у раковины. Однажды ракушку увидел Оан — человек, сотканный из звездной пыли. Он захотел проникнуть внутрь раковины, но не смог найти щели. И тогда Оан собрал весь жар звезд, что был в нем, опалил моллюска дыханием, и ракушка открылась.

Оану понравилось плавать в красивой раковине, но там оказалось темно и тесно. Сколько человек ни пытался раздвинуть стенки ракушки, у него ничего не получилось. От усталости он заснул и видел сны о прекрасном мире, а когда проснулся и пошарил рукой возле себя, нашел огненную ящерицу-трехвостку гвэрэ...

***

Сказки матери из далекого детства… Такие не услышишь от храмовников обители Великой ракушки. Те лишь твердят, что надо любить ракушку и бояться Сотворения — каждое может стать погибелью мира.

Вьюн поморщился, приготовившись к вони помоев, но ощутил лишь жаркое дыхание суховея. Открыл глаза, потер ушибленный бок. Поднялся.

Кругом жухлая трава, потрескавшаяся земля густо усеяна крупными осколками раковин. Ни деревца, ни захудалого домишки, ни одинокого путника. Ремесленный квартал Либона, разъяренная стража, неприветливая служанка — все будто сгинуло в вечном океане.

Неизвестно, что хуже — графский гнев, или эта похожая на дно высохшего моря пустошь...

Святая трехвостка, да он и правда на Дне!

Вьюну стало нечем дышать, будто толща невидимых морских вод придавила его всей своей мощью. Захотелось во что бы то ни стало вырваться из ловушки. И он побежал, не разбирая дороги...

Силы быстро закончились, и Вьюн, тяжело дыша, упал на колени.

В Либоне о Дне помалкивали. Как туда добраться, ни один трактирщик не расскажет. Идти ли на восток, в пустыню, плыть морем на юг к темнокожим аврам, или на запад — через океан к островитянам. Искать ли его на земле, или в призрачном нижнем мире Великой ракушки… Оттуда не возвращались. По крайней мере, о таких не знали.

Вьюн поправил перчатку на правой руке, сплюнул. Провел языком по нёбу — зубы на месте, значит, стражники бить не стали. И за что ему такая честь?

Из-под прохудившегося башмака выскочила трехвостка — не гвэрэ, конечно, обычная ящерка. За ней шмыгнули еще две, недовольно потряхивая хвостами-трещотками.

Как же он сюда попал, начал гадать Вьюн. Неужели графская стража выбросила бесчувственного с повозки? Но не ради ж мелкого воришки тащились они на край света. Вьюн хлопнул себя по бокам — да и бутыль вина на месте.