Читающий вор

Читающий вор

Сегодня, правда, уже поменьше, однако встречаются еще в мире люди, жизнь и судьбу которых можно примерно отгадать по фамилии. Об одном из таких персонажей далее и пойдет речь. Звали (да и пока еще зовут) его Михаил Георгиевич Макулатура. Чем, вкратце, он известен? О-о! Это персонаж презамечательный. Лоб у него серый, как пластилин, а остальная часть лица, как и весь его сокрюченный силуэт в целом, имеет вид виновато-незатейливый, словно бы в далеком прошлом ему на плечи на хранение ссудили два мешка отборной дистрофии, хозяин которых обещал вернуться за своим добром в ближайшие часы, да запропастился куда-то и все никак не явится. Данное телосложение сформировалось в нем годам к семнадцати да так и держится поныне. Живет Михаил Георгиевич в кирпичной пятиэтажке, границы этажей которой расчерчены с наружи полосами из темного кирпича так явственно, что правая боковая стена ее летом делаются похожей на пресс мужика, вышедшего из бани. Полотенцем же ему в данном случае служат три тополя, растущих возле нее и закрывающих своими кронами первые три этажа.

Михаил Георгиевич живет на четвертом, в самой правой однушке, стены которой внутри настолько голы и побиты временем, что кажутся даже немного вогнутыми. Всякий раз проходя между двумя припаркованными у табачки автомобилями, Михаил Георгиевич съеживается, внутренне содрогаясь от гипотетической возможности, что один из них, а то и оба сразу, пока он подходит к ним, обзаведутся внезапным желанием понестись носом или задом навстречу друг другу и тем самым сдавят ему его тонкие кривые ноги.

Как нетрудно догадаться, профессия Михаила Георгиевича связана была и есть с литературой. Сам он принадлежит к одному из последних людских тиражей, что клепало когда-то Советское государство. Его структуру и фабулу первыми набросками примерно наметили в конце семидесятых, вычитали содержание и напечатали в восьмидесятые, просушили типографскую краску к началу девяностых и еще через год пустили в продажу. Поскольку Михаил Георгиевич в силу особенностей воспитания пошел в печать в серии «интеллигенция», то его переплет полнился всеми теми качествами, которыми оная так славится: он был ленив, имел завышенное все, кроме либидо, конечно же, неприязнью к физическому, а по большому счету и к умственному труду тоже, ну и конечно же до кучи в комплекте шла любовь к животным, которая в любом интеллигенте сильна настолько же, насколько сильна в нем ненависть к собрату-человеку.

Имея за плечами такое богатое содержание, в выборе жизненного пути Михаил Георгиевич не колебался ни секунды. Один раз увидев в свое время на рынках переплетенные веревками столбы размалеванных на всякий лад газет, а также заимев пару знакомств в паре журналов, он решил, что ничуть не хуже любого другого властелина буквы и что вполне он может вкусно жить за счет писательства. Вышло ли у него? Ну... Он до сих пор брыкается.

Начинал он с детективов, однако конкуренция в том жанре была так велика, а бездарность Макулатуры так всеобъемлюща, что дальше парочки набросков дело у него не задалось. Тогда он перешел в режим копирования и компиляции. Пока газеты тех лет на все лады превозносили псевдо-писателя, от отчества которого разит замысловатыми ассоциациями с Британией, Михаил Георгиевич творил в поте лица. Он брал самые затертые любовные романы из доставшейся ему от матери библиотеки, мешал их с готикой, совал туда что ни будь переводное (из последнего, но чтоб не на слуху), иногда добавлял туда щепотку собственных мыслей и рассуждений (такие книги, к слову, продавалась отчего-то хуже всего), затем уменьшал размер печатного листа и на том зарабатывал. Какое-то время подобная тактика давала свои плоды, и он даже смог позволить себе раскошелиться на описанную выше голую квартиру, в обстановке которой с тех самых пор почти ничего не поменялось.

Параллельно он пробовал расширить финансовый охват иными сторонами творчества – он писал в журналы рецензии на то и на это, но одним издательствам хватало в редакции и своих лизоблюдов, другие же, как на зло, закрывались, как только Михаил Георгиевич получал от них удовлетворительный ответ и загорался идеей о скумбрии. Примерно на пятый год такого непосильного труда с Михаилом Георгиевичем случились две вещи, изрядно его подкосившие. Во-первых, часть его работ подверглись беглому анализу, в результате чего Макулатура был выставлен в крайне неудобном для себя свете. Оказалось, что он не творец и даже не гений бумажной обложки, а просто мошенник, дурачащий лопухов. Во-вторых, книжный рынок сжимался пропорционально доходу населения. По неизвестным причинам окруженному повседневным мороком читателю вдруг наскучили рассказы о беспросветных глубинках, убийствах и угонах, в деревенских туалетах очередным детективом не без смешка вытирали голую спину, а читавший вчера сегодня тянулся к зеленому змию. Короче говоря, с обществом происходили метаморфозы, прозванные интеллектуальными кругами тех лет «замечательными и свободными во всех отношениях».

Михаил же Георгиевич держал нос по ветру свободу. Как только он понял, куда он дует, а также получил столь неудобное для бизнеса разоблачение, то постарался раствориться в работе. Он стал писать под псевдонимами, отправляя тысячи рукописей во все издательства. Что-то брали, что-то нет. Когда-то Михаил Георгиевич кушал, когда-то не очень. Тогда решил он попробовать себя в театре и взялся за пьесы. Тут стоит бегло отметить, что по части драмы с комедией Михаил Георгиевич был одарен от природы также, как и литературой, если еще не больше. Естественно, ни одной пьесы им предварительно читано не было, т.к. зачем? У него ведь уже было самое главное для работы – очень, ну просто нереально крутые и самобытные задумки. Вот пара из них:

Первым делом Михаил Георгиевич вознамерился написать драму, где было бы всего два актера, которых бы в представлении звали «третий» и «шестой», а так как они были бы главными и единственными действующими лицами, то зритель, глядя на них, незамедлительно начал бы вопрошать: «А как же первый? Где же четвертый? Куда второго девали?» и т.д. По задумке автора данный театральный ход должен был быть признан и обласкан всеми возможными критиками, ведь он такой свежий, необычный, ставящий все с ног на голову, дающим толчок всему искусству и так далее. Из затеи этой, правда, не вышло ничего стоящего – Михаил Георгиевич не смог выдавить из себя на бумагу ничего, кроме: