Что скрывает снег

XVIII. Расплата за грехи

Неказистое здание полицейской управы день и ночь окружала оживленная публика. Точь в точь, как в пору рождественских елок у Общественного собрания. Ожидание походило на праздничное и настроем: из толпы то и дело слышался смех.

Город на время забыл обо всех тревогах, обратив свое внимание на совершенно исключительное, прежде никогда не виданное событие, которое должно было вот-вот свершиться.

Василию Софийскому, сыну самого генерал-губернатора, предстояла казнь через повешение.

Пожалуй, не то что в городе, но и во всем обширном краю такая участь доселе не постигала еще ни одну из сколько-нибудь значимых персон. Пропускать такое зрелище никак не гоже. Однако о том, когда именно состоится казнь, пока не сообщалось. Вот и пришлось горожанам собраться заранее и не расходиться даже на ночь, сгорая на жгучем морозе от нетерпеливого любопытства.

Слыша громкие обрывки разговоров, доносившихся с улицы, Деникин отмечал, что уважение к его превосходительству росло в толпе с каждой секундой, рискуя переродиться в обожествление. Те же самые горожане, что обыкновенно не скупились на недоброе ехидное слово, теперь в голос славили премногие достоинства управителя.

Уже совсем скоро чаяниям ожидающих предстояло воплотиться.

Петр, ординарец Софийского, стороживший Василия, вышел на двор. Гул в толпе тотчас же стих.

– Казнь будет нынче после полудня!

Послышались одобрительные выкрики.

– А сам-то придет, Петро? – пробасил кто-то из ждущих.

– Не ведаю. Уж как решит.

– Вот бы славно вышло!

Деникин с неодобрением смотрел на происходившее, прижавшись спиной к стене конюшни. Помещение уже освободили – лошадей вывели на двор. Расчистили, насколько возможно. Привязали к потолочной балке прочную веревку, свив на конце петлю, под ней разместили пустую бочку. Любопытно, кто все же решится выбить ее из-под ног арестанта? Договоренности по этому поводу в управе пока не достигли.

Со дня, когда Софийский выказал свою волю, ссылаясь на главы Уложений о наказаниях, минула почти неделя. Этого времени вполне хватило бы на то, чтобы соорудить некое подобие виселицы. Однако генерал-губернатор совершенно точно велел не трудиться и провести казнь таким же образом, что и обычно.

Деникин полагал это чрезмерным – как, впрочем, и другие меры, на которых остановился Софийский.

К чему столь долгое отлагательство? Отчего не выполнить наказание тотчас же, не столь сильно афишируя? Впрочем, эти вопросы имели риторический характер: генерал-губернатор явно намеревался провести публичную казнь, как в старые добрые времена.

На суде – тоже собравшем едва не весь город – он заявил, что не намерен, невзирая ни на какие родственные и иные отношения, ни на шаг отступать от буквы Уложений. Если там сказано, что негодяй, покусившийся на жизнь слуги государева, должен быть повешен – значит, он будет повешен. Однако в дальнейшем генерал легко забыл об Уложениях, ныне твердо запрещавших подвергать казни на людях.

Не полагал Деникин необходимым и содержание молодого Софийского при управе. Петр смог бы сторожить его не хуже и запертым в резиденции… Но в таком случае не создалась бы шумиха.

Впрочем, Василия не повели и в общий барак, где держали ждущих ссылки городских убийц и разбойников. Несмотря на то, что генерал-губернатор пожелал бы поступить именно таким образом, большинство полицейских сошлось во мнении, что это уже чересчур.

– Негоже ему с простыми в бараке, как обычному мужику, чтобы за ровню держали. Дворянского сословия ведь! А что, ежели местные с того станут и на других господ глядеть вовсе без почтения? И без того ведь одни каторжники, понимания в них мало. Вот тогда городские жалобы начнут носить бочками – а мы пустых хлопот не оберемся, – рассудительно заметил Сомов, и Деникин согласился.

По той же самой причине, что не допускала помещения Василия в бараке, не имелось возможности держать его в кандалах в общей или на конюшне, где так часто квартировали прочие временные гости. Оставался лишь один вариант – запиравшийся на замок кабинет полицмейстера.

Наглухо заколотив снаружи окно досками, молодого Софийского поместили дожидаться печальной участи.

С той поры пришлось немало пожалеть об этом решении.

Василий вел себя куда беспокойнее самого отъявленного дебошира-золотаря или беглого каторжника старой закалки. Он рыдал в голос, разбрасывал и ломал мебель... То проклинал своего отца и сыпал угрозами в адрес служителей управы, то просил прощения и начинал нараспев молиться.

Намедни Василий, причитая и каясь, стал просить, чтобы ему привели священника.

– Неужто запамятовал, что нет его у нас больше? – удивились околоточные, но просьбу исполнили, как могли – тотчас едва ли не волоком привели дьякона, жаловавшегося на крайнюю занятость.

Однако Софийский его прогнал, потешаясь.

– Кого вы привели? Какой из него батюшка? Он же шут, даже молитв, и то не знает.

Еду преступнику каждый день носили из трактира, порядком поистратившись. Но, случалось, что и не угождали, и Василий размазывал весьма лакомые расстегаи да студни по полу.

– Ишь бесится, нечистая сила. Поди надеялся, что все с рук сойдет. Не ждал такого от батьки-то, – оправдывал арестанта, выходя от него, злой, как черт, Епифанов.

Забота о Софийском стала для него истинной пыткой, отнимавшей немало воли – уж очень хотелось успокоить шумного гостя привычной методой.    

– Да что там, кто мог ожидать? – отзывались околоточные.

Петр, хоть и неотступно находился в управе, как сторожевой пес, но забот о Василии не касался и даже бесед с ним не вел. К молодому барину он относился с очевидной неприязнью и даже презрением, чего не пытался скрывать – что уж точно не подобало простому солдату. Иногда Петр выходил на двор – перекинуться словом с околоточными да двумя людьми генерала, стоявшими на воротах. Порой Деникин замечал, что солдаты на дворе прикладывались к бутылке. Однако внутри управы Петр вел себя, к счастью, вполне спокойно и очень тихо.