Чужая боль

Чужая боль

Этот город облокотился на берег Днепра, как «Мыслитель» Родена на правую руку. Сделав широкий шаг на пути от деревни к городу, он как-то притух и с тех пор пребывал в сильнейшем недоумении: «Шо ж робыть?» Назывался он, с покушением на столичность — Новомосковск, но было в этом названии что-то от копченого сала.

Попал я туда по недоразумению: прилетел самолетом в Днепропетровск, а в тамошней городской справке, дородная тетка, ошалевшая от жары, слишком вольно истолковала содержимое адресной книги. Вот и верь после этого в безупречность статистики! Это по ее милости мне пришлось, стоя, трястись в дребезжащем пригородном автобусе, а потом, прикусив язык, долго искать местный аналог столичных «Черемушек». Так назывался пяток скомканных на пустыре пятиэтажек — зрелище унылое и безнадежное.

Впрочем, все это, как галушки сметаной, было щедро приправлено неповторимым украинским колоритом: розариями и палисадниками, крохотными заборчиками и ладненькими скамеечками. Что можно покрасить, было одето в самый веселый цвет и укрыто от летней жары зарослями дикого винограда. В другом состоянии духа, я бы это обязательно оценил.

Друга Тараса на месте не оказалось. Сосед сказал, что ушел на работу. Пришлось ждать. Но только под вечер выяснилось: тот, кто живет в нужной квартире, сто лет мне не нужен. Это обычный однофамилец, вернее, тройной тезка. Вот так. Трижды не повезло. Только зря потерял время.

Последний обратный автобус давно ушел без меня, и самые ближайшие мои перспективы теперь начинались с грустного слова «завтра». Переночевать мне, естественно, тоже не предложили. Хозяйка привычно захлопнула дверь перед носом незваного гостя.

Спасибо, что не потравила собаками. И торчал я на пыльной скамейке как незыблемый знак вопроса в конце нерешенной задачи.

Нужно было искать ночлег: гостиницу или что-нибудь в этом роде. Но ноги не шли. Человеку, позавтракавшему за далеким Полярным Кругом, очень трудно представить что такое «плюс тридцать в тени». Так что с одеждой я тоже не угадал. Зато через пот дошло, почему на лагерной «фене» цивильный пиджак называется «лепень».

Раздевшись по пояс, я закурил и начал осматриваться. Прямо передо мной развалился «Универсам» — маленький небоскреб на очень высоком фундаменте. Он прилег, свернувшись калачиком. Наверное, ему, как и мне, ужасно надоело стоять.

Интересно, есть ли там холодное пиво, и с чем здесь вообще «борются» — с пьянством или с указом про оное? Судя по лицам целеустремленных прохожих, «горилка» поблизости где-то была, но ее продавали совсем в другой стороне. Оттуда, как раз, тяжело выгребал инвалид в облупившейся черной коляске, чем-то похожей на вечный двигатель.

Инвалид солнечно жмурился, передвигаясь прогулочным «ехом»: то, на ходу, откидывался на спинку сидения, то ронял на широкую грудь густую шапку волос. Притаренная в ногах бутылка «Портвейна» играла на солнце ликующим бликом. Был он, как истый хохол, кареглаз и носат, на вид лет восемнадцати, максимум — двадцати, если не меньше. Год-два долой, страдание старит... совсем молодой пацан! Все это я «срисовал» чисто автоматически.

Коляска уже миновала скамейку, на которой я пребывал в тоскливой нирване. Но, видимо, мой изучающий взгляд задержался на ней несколько лишних мгновений. Парень вдруг изогнулся, дернул плечом, как после удара булыжником в спину и бросил «в обратку» яростный, режущий взгляд откуда-то из-под мышки: мол, не замай!

Только я успел перестроиться, и мощный эмоциональный разряд попал «в молоко»: наткнулся на равнодушие и сонное созерцание.

Инвалид секунду помедлил. Потом, наконец, что-то решил. Коляска развернулась на месте и подъехала вплотную ко мне.

— Курыть нэма? — спросил он ломающимся баском. На слове «нэма» дал петуха и закашлялся.

Я протянул ему порядком осиротевшую пачку.

— Ого, «Ватра»! А шо цэ за сигарэты такие? — парень признал во мне пришлого и «размовлял» в понятной для москаля, форме.

— Сигареты как сигареты. В Мурманске на каждом углу продают, — не слишком охотно, выдавил я.

— Во! А я ж все гадаю, кого же ловчее спросить: Мурманск — то Север, чи Заполярье?

Хороший вопрос. Знать бы еще, в каком, примерно, объеме на него отвечать.

— Ты что, в школу никогда не ходил?

— Когда-то ходыв, — инвалид обозначил шутливый, церемонный поклон, — а як обезножив, пенсию мне назначилы. А де же ты, дядечку, бачив, шоб пенсионеры в школу ходылы?

Я, молча, достал сигаретку, покрутил ее пальцами, разминая табак, с деланным наслаждением, закурил. Отвяжись, мол, видишь, не до тебя?

Но навязчивый кандидат в собеседники уже никуда не спешил. Он нашел свободные уши и настроился на обстоятельный разговор. Ему было, наплевать, слушают его или нет.

Да я и не слушал. У каждого в жизни хватает проблем. Решить бы свои. Но фрагментарно, время от времени, вникал в грустную сагу. А он, от волнения, все чаще переходил на «ридную мову»:

— Батько, кажуть, першим вистрибнув з машини, тай в кювете сховався. А з боку у неньки, де вона сидила, двери заклинило. Я видтепер гадаю: мож, то вона нас намагалася захистити? Я ничого не бачив, не видчував. Спав на заднэ сидиння, тай годи. Прокинувся вид вибуху. Ненька вже не кричала. Ее наповал упамками посикло. А Ганка в пелюшках палае як факел! Тут люди...

Многих слов я не понимал. Но восполнял пробелы картинками из его памяти.

— Ганке шо, — в унисон звучали слова, — морду пожгло, руки, шлунок, та кое-чего пониже, по бабской части. А мене добряче машиною придавило. И ноги е, а поди ж ты, не ходять...