Цугцванг

Цугцванг

- Я с тобой согласна.

- Тогда почему я столько раз всё это повторяю?

- Я не знаю, почему ты повторяешь столько раз. Я же сказала тебе, что согласна, уже раз двадцать. Или тридцать...

А вот теперь осторожно. Мы приблизились к опасному моменту. Это было уже неоднократно. Из этой точки есть несколько путей, и все ведут в тупик: первое, здесь можно возмутиться и сказать... что-нибудь сказать, как сказала бы на моем месте любая другая женщина. Но я не другие женщины. Я знаю, что возмущение приведет к скандалу, и я умна, и люблю мужа, и у меня есть выдержка. Два. Тут можно промолчать. Нет. Но тогда он продолжит всё то же самое, снова и снова, а я уже согласилась сорок... нет, хорошо, всего только двадцать пять-двадцать шесть раз. Он все равно устроит скандал. Проходили, знаем. И три — можно согласиться. Черт, я же уже согласилась. Сколько? Сорок, тридцать, или только двадцать раз? Может, я согласилась недостаточно понятно? Может, мои «да», «да, конечно» и заискивающая улыбка недостаточно ясны, может, я должна была сказать сразу, где-то уже на третий раз: «Муж, я согласна с тобой?» Но на третий раз еще ничего не предвещало скандала. Это был обычный разговор. О временах в церковнославянском, кажется.

Решать надо быстро. Мы оба уже на грани. Еще немного, и будет скандал. А я ведь так ненавижу скандалы. Я начинаю звереть, еще немного и упругая волна подхватит меня, и мне станет наплевать на всё — на то, что я люблю мужа, что я умна, и что семейный мир важнее всего на свете.

Впрочем, это не важно. Я и так знаю, чего он добивается. И что бы я ни сделала, итог будет один.

Он продолжает. Он накручивает себя. В его голосе ненависть. Еще немного, и он обвинит меня в том, что я намеренно...

Я прерываю его.

- Муж, ты хочешь со мной поссориться?

Я уже тяжело дышу. Меня понесло.

Я смотрю на него. Нет, уже не смотрю. Передо мной новая развилка — как сделать, чтоб скрыть слезы? Я ненавижу, когда мои слезы кто-то видит. Если я плачу, значит, мир уже рухнул. Это непоправимо. И всё, что можно было решить мирно, уже проиграно. Если он увидит мои слезы, то скажет, что я манипулирую им, как его мать. А я не манипулирую, мне действительно больно. Если я выйду из комнаты, он поймет, что я собираюсь плакать, и тоже скажет, что манипулирую. Остается только одно — зажать слезы внутри, не дать им выкатиться, но они уже предательски текут по щекам, разрывая меня изнутри.

И тут я взрываюсь. Я бью кулаками по столу, визжу и вылетаю из комнаты.

Куда скрыться? Мне некуда спрятаться. Факт разрушенной Вселенной уже установлен и зафиксирован, и куда бы я ни пошла, этого не изменить. Чужие ворвутся в мой мир и потребуют объяснений. Которые я не готова им дать.

Но, к счастью, он не идет за мной.

И вот я сижу в маленькой комнате, сжавшись в комок, обхватив колени одной рукой, и второй зажимая себе рот, чтоб никто не слышал моего крика.

Он рвется из меня. Он раздирает меня на клочки. Я раскачиваюсь. Мой крик не идет дальше этих стен, пола — я сижу на полу, в темноте, в захламленной маленькой комнате напротив зеркала, и боюсь, что кто-нибудь зайдет. Я кричу и кричу, и плачу, пока не начинается астматический приступ, перехватывающий горло. Больше я не могу ни кричать, ни плакать, ни дышать, и вынуждена остановиться. Это началось недавно. Раньше я не была ни истеричкой, ни астматиком. И фригидной тоже не была.

Проходит, наверно, час. И я начинаю думать о том, что делать дальше. Он так и не зашел. Наверно, ему все равно. Он считает себя обиженным, а меня виноватой. Хотя я так и не знаю почему, ведь я даже ни разу не возразила. Наверно, я действительно виновата — ведь это я позволила ему всё это, это я не возражала и развратила его своей покладистостью. Но я не могу жить в ненависти и войне. Я жажду мира. Я люблю своего мужа. И если мириться не станет он, буду я. Я вспоминаю, что говорит Церковь о миротворцах и прощении. Не важно, простит ли он меня, важно, чтоб я сумела найти в себе силы простить. Их становится мало, я чувствую, как расползается сшитый мною мир, как мало остается во мне любви, накопленной с прошлого раза. Я окунаюсь в остатки своей любви и вытягиваю наружу то, что еще есть.

Я собираюсь с духом. Мне страшно. Я не знаю, что будет там, когда я вернусь. Но я иду туда. Я знаю, что нам двоим осталось ограниченное количество таких раз, когда я еще смогу найти в себе мир и вернуться обратно. Однажды это закончится. Я не знаю, что встретит меня там. Захожу. Он сидит за столом, злой и холодный.

- Прости меня, муж, - говорю я. - Давай мириться.

И он кидается ко мне мириться. Он говорит, как жаждал мира, как боялся, что я не прощу.

Мы миримся. Но в моей душе остается вопрос: почему? Неужели вопрос о временах в церковнословянском был настолько важен? Важнее моей любви и моего уважения?

Мне потребуется три дня, чтоб восстановить силы.

Наивные юные девушки думают, что самое главное в жизни — это найти Своего Принца (возвышенного, и все такое) и добиться от него тех самых главных слов (я тебя люблю, давай жениться). Никто никогда не рассказывает им, что главная беда впереди.
Мой принц возвышен до безумия, как говорю я подругам — он ангелоподобен. Но мне от этого не лучше. Он любит меня, и может много и часто рассказывать об этом. Мы давно женаты. И мне не удалось бы избавиться от него, даже попытайся я силком выпинать его из дома. Он полностью соответствует всем вымышленным условиям счастья (чтоб не пил, не курил, и цветы всегда дарил...), но моя жизнь с ним превратилась в тоскливое бессмысленное не-существование.

Мы познакомились за неделю до Нового года, неделю говорили по телефону. Однажды вечером он не позвонил, и я скучала. Это было в четверг. Позднее он рассказывал, что позвонил, но попал не туда, и ему сказали, что меня нет дома, и он обижался, и скучал, и в тот вечер понял, как я важна для него.

А потом мы пошли на наше первое свидание, которое началось в десять утра тридцать первого декабря и закончилось решением пожениться в два часа первого января.
В те дни я его еще не любила. Я хотела быть любимой.