Цыпа
«Новости» были в общем и целом похожи на «Новости»: та же голубая студия, тревожная музыка и динамичная, словно впитавшая в себя всю торопливую суетность времени заставка. Тот же белый прямоугольник бумаги в руках у ведущего и, казалось бы, то же лицо. Ведущий выглядел несколько встрепанным и как будто изумленным. Листочек в его руках слегка подрагивал, когда он, оборвав фразу, уставился куда-то в сторону, намекая, что пора давать на экраны картинку. Однако новостные ведущие тоже частенько оказываются самыми обыкновенными живыми людьми, которые, покидая эфирную студию, имеют возможность выпить с друзьями в ресторане или наскочить по неосторожности на ревнивого мужа своей любовницы, вследствие чего и обзаводятся, как и прочие граждане, встрепанным видом и легкой дрожью в руках. Но все-таки, если бы Ганю спросили сейчас, уверен ли он в том, что не спит, Ганя твердо и искренне ответил бы, что совершенно в этом не уверен.
Скорее, он был уверен в обратном: что уснул под монотонный новостной рокот и теперь спит крепким сном почти здорового, умного и симпатичного молодого человека, не обремененного в жизни ничем, кроме неспокойной, как у любого умного, симпатичного молодого человека, совести. Ему казалось, что именно эта совесть, уже вторую неделю глодавшая его за разрыв отношений с Анжелой, за слишком резкие слова, брошенные в пылу ссоры, за слишком явственное отражение человеческой боли в щедро подведенных кукольных глазах – что именно совесть заставляет его видеть сейчас этот неприятный муторный сон.
На экране крупным планом появилось что-то с трудом определимое. Бурое с алым. По мере удаления от объекта жадной до подробностей камеры оно превратилось в узкую изуродованную кровавыми рубцами женскую спину. Не смотря на то, что камера тщательно обходила своим вниманием руки женщины, Ганя понял, что несчастная не в силах стоять сама и ее поддерживают за локти и предплечья. На мгновение мелькнул тонкий, поразительно изящный профиль. Женщина уронила голову на грудь, и камера впилась в светло-желтый локон, упавший на кровоточащие раны на лопатках.
– Перед вами оперативная съемка, – забормотал за кадром ведущий. – Крылатая красотка Елена Андреопулос, некоторое время назад пропавшая из цирковой труппы «Мифоложик мистери», была обнаружена при проведении секретной операции правоохранительными органами Октябрьского района нашего города.
На экране появилась другая картинка. Тоненькая и грациозная, как сиамская кошка, Елена планировала под куполом цирка на больших белых крыльях, маховые перья которых были щедро покрыты позолотой. Потоки воздуха, плотно обхватывая тело крылатой богини, заставили золотистую тунику прильнуть к ее маленькой высокой груди. Даже на плохой любительской съемке было видно, что если и есть в мире захватывающая дух красота, то ее имя Елена Андреопулос.
– Девушка была доставлена в центральную клиническую больницу, – дрогнувшим голосом продолжал ведущий, – где ей было сделано срочное переливание крови…
Диктор резко замолчал, коротко хрустнула бумага – видимо, решил Ганя, ему передали свежие новости. Картинка пропала, вновь явив на экране еще более взъерошенное и посеревшее лицо ведущего.
– Как сообщили только что к нам в студию… – Диктор кашлянул и потянул узел галстука, словно тот душил его. – Мы вынуждены с прискорбием сообщить, что пятнадцать минут назад Елена Андреопулос скончалась от полученных травм, не приходя в сознание.
Кто-то взял и убил ангела. Ганя перестал вслушиваться в трескотню диктора и, перевернувшись на живот, закрыл глаза. Город уже вторую неделю терзался вопросом, действительно ли Елена была крылатой женщиной, или это лишь дешевые трюки, как и все остальное в «Мифоложик мистерии». И теперь страшная смерть девушки лишила их возможности утолить свою жажду сенсации, оставив с неприятным привкусом крови и тайны на языке.
Ганя поймал себя на том, что совершенно не желает знать, были ли у Елены на спине настоящие крылья или бутафорские, был ли под длинными белыми перьями алюминиевые крепежи или теплая кожа и пульсирующие сердечным ритмом сосуды. Ему просто было очень жаль красивую молодую женщину, попавшую в руки извращенцев, и не важно, пытались ли они обрезать ее настоящие крылья или пришить к узкой белой спине облепленный перьями каркас. Если Елена Андреопулос и не была ангелом при жизни, то, Ганя был уверен – после того, что с ней сделали, она им стала.
От этой мысли тоска, мучительно сводившая ему живот, начала медленно отступать. И постепенно отпустила настолько, что в ответ на телефонный звонок Ганя нашел в себе сил побороть нежелание говорить и поднял трубку:
– Доброе время суток, брательник! Живой еще? – завопил в трубку Гриня.
– Привет, рыжий, – голосом, хриплым от длительного отсутствия необходимости говорить, отозвался Ганя.
– А сам-то, – обиженно ответил брат. – В зеркало посмотрись, Адонис таковский.
– Каковский? – по привычке втягиваясь в перепалку с братом, переспросил Ганя.
– На грубость нарываешься, – буркнул Гриня. – Значит, все еще живой. Ты когда последний раз на улицу выходил, сельдь бочковая? У тебя хоть харч-то в холодильнике е?
Ганя поплелся в кухню, не отрывая трубку от уха, и нехотя заглянул в холодильник.
– Не, – честно ответил он, – полпачки чипсов, тухлая морковина… Но молоко есть, – оптимистически закончил он.
– Тысяча восемьсот затертого года выпуска, – добавил Гриня покровительственно. – Ща, приду, спасу брата от голодной смерти. Сходи продуктов купи, курицу, картошки, а я тебе что-нибудь приготовлю.
Ганя промолчал. Из-за этой все больше берущей над ним власть привычки молчать он неделю назад и вылетел с работы. Неизвестно откуда взявшееся после возвращения из больницы омерзение от окружающей действительности оставило Гане единственную форму существования – молчание. Как оказалось, оно совершенно не ограничивало свободы личности, зато здорово экономило силы. Ганя спокойно, без лишних слов и собеседований, нашел себе по интернету работу – технические переводы, и перечисленной вчера недельной зарплатой остался доволен. Постепенно восстанавливалась подвижность руки, но он пока печатал одной. И, признаться, справлялся неплохо. И даже кое-что уже заказал себе в онлайн-магазинах. А о еде забывал…