Дар Каландара

Глава 1. Святой источник

- Лови, олух царя небесного!

Перепрелый ком навоза шлепнулся о ствол яблони и разлетелся, забрызгав все вокруг. Давид и ухом не повел. Он давно привык, что мальчишки-воспитанники норовят обидеть немого товарища при каждом удобном случае. Все никому ничего не расскажет, безъязыкий урод. О том, что немтырь, убогий сиротка самоучкой освоил чужой язык, вызубрил азбуку, научился выводить «айн-бен-гим» и складывать причудливые петельки букв в слова, догадывался разве что старый Мкртыч, нелюдимый монах-молчальник. Отец Геворк тоже выделял сироту, благословлял подносить просфоры и собирать огарки свечей, но нисколько не заботился умственным развитием мальчика, полагая того юродивым во славу божью. Для всех остальных дурачок Давидка оставался козлом отпущения. Ему первому из монастырских сирот доставалась тяжелая и грязная работа, его пищу норовили отнять, постель запачкать или намочить. За пять лет у него не появилось ни одного друга. Впрочем, воспитанники вообще не проявляли склонности к дружбе. Все они, от гордеца Тиграна, сына священника и правнука Хаченского мелика, до задиры Андрея, полонянина из русских земель, держались наособицу, объединяясь лишь ради проказ и завидной добычи. Редко кто делился с товарищами едой или помогал в трудничестве. Но Давида не тревожило одиночество. А работать он быстро привык.

Монастыри – и Сурб-Хач и соседний уединенный Сурб-Стефанос – славились своими садами на всю Тавриду. Доброй земли в Эски-Кърыме хватало, чистая вода текла с вершин и пробивалась из подземных источников, а расположение гор образовывало чашу, защищенную от суровых зимних ветров и летнего суховея. Почву мешками натаскали на каменные террасы, а потом высадили деревья, обиходив каждое словно дорогого гостя.

Божественные яблони, если верить болтунам-грекам, вели свое происхождение из садов Гесперид. То ли Геракл, отправляясь на очередной подвиг, полакомился золотым плодом, а огрызок бросил под ноги, то ли в шкуре златорунного барашка запуталось несколько косточек, то ли богиня Дева из Херсонеса наградила редким подарком местного гимнопевца. Так оно случилось или этак, но изобилию монастырских яблок позавидовал бы и Базилевс всея Византии – медвяно-желтые, лимонно-желтые, солнечно-желтые, багряные до черноты, белые с прозрачной кожицей и снежной мякотью, пузырящейся при укусе, полосатые с розовой сладостью, пронизанной тонкими жилками. Дороже всего были самые неказистые, тускло-зеленые, размером в детский кулак плоды с нежнейшей, тающей на языке сердцевиной и вкусом, который словно вино, раскрывался на языке. Настоятели крепко хранили десяток развесистых яблонь, корзинки с редкостными плодами ставили на стол в Рождество и отправляли в дар, в знак особого уважения.

Были и абрикосы. Когда инок Ованес втайне вывозил из разоренной Большой Армении святую частицу Креста Господня, он захватил с собой несколько саженцев деревьев, привычных и к морозам, и к злой судьбе, и сам высадил их на склонах. Говорили: если отведать нагретый солнцем зрелый плод абрикоса, то забудешь все горечи и обиды жизни – такую сладость примешь в себя.

Золотистые, покрытые пушком, словно цыплята, персики прижились плохо. Сколько ни бились, сколько ни молились над ними монастырские садовники, вызревали через четыре года на пятый, любой заморозок губил нежные бутоны. А вот миндальные деревца ничего не боялись – каждый год ранней весной террасы накрывало розовой пеной цветов, а по осени мешки продолговатых, бархатистых на ощупь орехов, заполняли монастырские кладовые. И кусты фундука необычайной величины плодоносили щедро, и черешни с вишеньем произрастали в изобилии к вящей радости вечно голодных воспитанников. И огромная груша, в тени которой могли отдыхать десять паломников, дарила прозрачно-желтые, истекающие соком плоды – больше двух и не съешь разом. И даже древняя как горы шелковица исправно покрывалась черными ягодами необычайной целительной силы. Воспрянув телом, прихожане норовили в благодарность повязать на ветви то ленту, то платок. Отец Геворк каждую весну божился, что срубит языческое дерево, и каждое лето, тайком от братии пробирался полакомиться, сидел на ветвях, как толстая птица.

Ухода за садами требовалось немало. Помогали конечно же прихожане-армяне – и местные земледельцы и жители Кафы приходили вскопать землю или собрать урожай ради спасения души. Но и монахам приходилось работать не покладая рук. Следовало бы приобрести невольников, приобщить их к труду во благо Господа… вот только переубедить настоятеля не смог бы и архистратиг Михаил. «Пришлецами мы были, рабами в земле Египетской, негоже надевать цепи на ближнего своего». А вот монастырским воспитанникам приходилось послушничать до кровавых мозолей, отрабатывая хлеб и кров.

…Снег уже стаял, глинистая земля обратилась в липкое месиво. Ветви деревьев набухли острыми почками – два-три солнечных теплых дня и брызнет розовым кружево миндаля, затем вспыхнет белая кипень вишен, неторопливо раскроются бутончики абрикосов, и, наконец, яблони оденутся в свадебные наряды. Пора окапывать, подсыпать навоза, смешанного с соломой, печной золы и толченой скорлупы от яиц, белить кору, чтобы солнце ее не сожгло и обвязывать стволы камышом, чтобы отвадить прожорливых зайцев.

Мальчишек вооружили лопатами, тяпками, тачками с навозом и отправили к дальним террасам, туда где яблоневый сад мешался с буковым лесом. На монастырской земле росли мощные деревья, а поодаль – дички, мелкие, кисло-вязкие, но удивительно ароматные. Повар Саркис добавлял их в варенье и узвары для братии. Обиходить следовало «свои» яблони.

Пока послушник Илия присматривал за ватагой, работа шла не то чтобы споро, но и без лишней ленцы. Тяжелые руки послушника одинаково ловко ворочали черенком лопаты, разбивали комья земли, отбрасывали прочь камни и раздавали затрещины нерадивым. Но зазвонил колокол, призывая братию на дневную службу, и мальчишки остались одни – их не принуждали соблюдать полный устав, справедливо полагая, что труд важнее.