Дети льдов

Дети льдов

1

Русый мальчик разочарованно глядел на свои ладони. С пальцев свисали лоскуты сырого теста.

— Не отчаивайся, Валко, — ласково сказала русая женщина, подвинув к нему кадку с тестом. — Попробуй ещё.

Он набрал в грудь побольше воздуха и с размаху вмазал по тесту кулаками.

— Нежнее. — Мать положила ладонь ему на плечо. — Тесто любит мягкие руки.

— Значит, у меня не выйдет.

Валко с трудом отлепил тесто от рук: оно тянулось за ним, пытаясь вылезти из кадки. Мать взяла его перепачканные руки в свои.

— Я всегда всё порчу. — Валко, насупившись, отвернулся. Затем добавил стыдливо: — Моё тело меня не слушается.

— Ничего ты не портишь. Ты просто хорош в чём-то другом, — успокоила его мать. Валко недоверчиво покосился на неё. — Я расправлюсь с тестом, а ты — соберёшь готовый хлеб на ярмарку!

Валко обтёр ладони о рубаху и пошёл доставать хлеб из печи. С этим он справился ловко, без страха хватая горячий хлеб голыми руками. Теперь, сидя на полу, прилаживал ремешки лямок так, чтобы набитый доверху короб не скрёб по земле дном.

Мать месила уже третью кадку теста и заметно устала, но на вопросительный взгляд сына лишь ободряюще улыбнулась, вытерла тыльной стороной ладони пот со лба и вернулась к работе.

Вымазанный в тесте тонкий плетёный ремешок испачкал ей лоб. Порой Валко казалось, что ремешок мешает ей работать, но мать продолжала носить его. На памяти Валко она вообще не расставалась с ним.

— Почему ты не снимешь браслет? — вдруг спросил он.

Будто только что вспомнив, мать взглянула на вещицу, покрутила рукой, словно видит впервые. На щеках проступил румянец, губы тронула невесомая улыбка.

— Его сплёл твой отец в память о нём.

— А без браслета ты что, забыла б?

В голосе Валко звучал упрёк. Мать улыбнулась; смотрела она на сына, но глаза глядели в самую глубь её души.

— Он приносит удачу, — коротко объяснила она.

Валко поднялся, взвалил на спину короб.

— Ты обещала мне однажды рассказать об отце, — напомнил он.

— Обязательно. — Уголки губ матери дёрнулись, стремясь к улыбке, но глаза не смеялись, обращённые во внутренний омут.

2

Я без оглядки бежала по лесу бесконечно долго.

Пар рвался изо рта с каждым хриплым выдохом, осенний воздух врывался в лёгкие. Ноги взметали вместе с грязью пожухлую листву, которая до меня лежала там вечность. Я давно сошла с тропинки и двигалась глубже в чащу.

Сзади разнёсся лай собак. Я совершила два рваных прыжка, влетела в дерево и схватилась, чтобы не упасть. Плечи тряслись, когда я сипло пыталась отдышаться. Ко лбу липли волосы, выбившиеся из русой косы — гордости вэнских девушек.

Лай приближался. Стали слышны отдалённые людские голоса.

— Не возьмёте! — рыкнула я, хотя слышать меня мог только лес. Я оттолкнулась от дерева и потрусила в глубь чащи.

Я не имела понятия, куда бегу, не знала даже, что это за земля — знала лишь, что стремлюсь на север: туда, где осталась крупица свободы. Даже если это всё слухи — они слаще той жизни, в которую меня продали родные мать и отец. Продали заезжему туксонскому толстосуму на растерзание за плату, покрывшую разом долги всех их сыновей — моих братьев. Промотали, пропили, проиграли сестру — и остались в отчем доме. А меня погрузили в повозку, завернув в дорогие ткани как ценный товар, и повезли — бессловесную, с лицом, застывшим в обречённой улыбке. Ведь, как говорила мать, мужчины любят, когда женщина улыбается.

— Возфращатса! — Тот, кто назначен мне мужем, сам уже изрядно запыхался. Я еле разобрала слова: на моём языке он даже с трудом говорил. — Йа дам тебе всио! Возфращатса, вэнска дефка!

Две ночи я выдерживала смрадные объятия жениха, его необъятное брюхо и кое-что пониже него… Но в третий вечер, когда эти сальные пальцы потянули вверх платье, а затем подъюбник, ударила его в то место, что вело его руки и разум, и вывалилась из повозки прочь, в сумерки.

Лес — всё, что я видела своим убежищем, не осознавая, что дальше. Просто стремилась скрыться, остаться одной, прореветься… а может, и не реветь, ведь времени слишком мало… и тогда только думать.

Стоило, может, убить его? Рука бы не поднялась. Он противен, но не настолько, чтобы лишить его жизни.

Смириться, приехать в Туксонию и отравить, получив всё добро в наследство? Я слышала о таком в сказках о злых мачехах и коварных княжеских жёнах и с детства знала, что так нельзя.

И вот тогда хлынули слёзы.

Я всегда была хорошей. Слушалась родителей и старших братьев. Помогала, любила. Заботилась. И потому, что заботилась и любила, села в эту повозку, прижалась к толстому пузу, положила русую голову на немилое плечо…

Собака залаяла так близко, что я закричала.

— Фон она! За ньей! — рявкнул жених совсем рядом.

Никогда б не подумала, что этот пузан умеет так быстро бегать. Меня спасали только кусты и поваленные деревья. Я перемахивала через них, раздирая платье — от юбки уже ничего не осталось, а подъюбник вился за мной лоскутами. Воспалённым разумом я осознала, что лес становится гуще.