Девять жизней. Минус одна

Девять жизней. Минус одна

Чтоб связать тебе жизнь,
я тайком распускаю свою…
(с) Беляева Валентина, 2001

День был изматывающим. Она так устала, что прилегла вздремнуть, – воспользовалась небольшой паузой, пока с работы не пришел муж с дочкой, которую он должен забрать из садика по дороге домой.

Уже погружаясь в сон, она, по еле ощутимому чувству пробегающего по коже мороза, вдруг с ужасом поняла, что ей сейчас приснится. Предприняла отчаянную попытку очнуться, но не успела.

Ей снова снилось, что она кошка.

***

Сон первый. Жизнь первая

Мама пахла очень вкусно! Сладким молоком и чуть влажной тщательно вылизанной шерстью на животе, в которую сейчас утыкались шесть маленьких, слепых и ещё совсем крошечных, всего неделю назад родившихся котят, – включая и её саму. Две сестрёнки и трое братишек сопели, пытаясь добраться до маминых сосков. Она была самой старшей и шустрой и, несмотря на непослушные, расползавшиеся в разные стороны лапы, добралась до заветного молока быстрее их, - а потому уже вовсю старательно наминала передними лапами мамин живот, намертво вцепившись в один из сосков и обоняя родной запах.

– Марья, здесь её выводок, нашёл! В голбец, паразитка этакая, утащила. Неси ведро! – раздался откуда-то сверху грубый мужской голос.

Что-то брякнуло. Послышались тяжёлые, бухающие, постепенно приближающиеся звуки.

Шаги и громкий голос сильно напугали маму-кошку и та, стряхнув с себя её и других её братьев и сестёр, забилась куда-то под лестницу. Ей стало очень обидно, ведь она всё ещё была голодной. Братья рядом запищали, заползали, бестолково шатаясь и падая в попытках снова найти мягкий и нежный живот. Она же к концу этой первой недели своим маленьким умишком уже понимала, что мама уходит намного дальше, чем они могли бы до неё самостоятельно добраться, и потому, пару раз мявкнув от досады, лишь плотнее прижалась к лежащим рядом сестрёнкам, сберегая тепло.

Что-то грохнуло совсем рядом, пол тряхнуло. Чуть громче, чем до этого, пискнул один из братьев. Булькнуло. Пару минут было тихо. Потом большая рука грубо заграбастала её, подняла и тут же погрузила во что-то очень холодное, почти ледяное. Ей стало очень страшно и мокро, – намного мокрее, чем когда мама вылизывала их своим шершавым тёплым языком. Несколько мгновений она изо всех своих крошечных сил пыталась извернуться, дёргаясь и барахтая всеми четырьмя лапами в безучастной мокрой холодной мгле, внезапно окружившей её со всех сторон и проникающей прямо внутрь, – заливая уши, глаза, рот. Но сильная рука держала надёжно и крепко, не замечая её слабых усилий.

Сон второй. Жизнь вторая

Она сидела в клетке метр на метр, забившись в самый угол. Ей было пять или шесть лет, – точнее могла бы сказать только «эта», и то если бы смогла найти её сертификат среди завалов бумаг на старом, когда-то называвшимся письменным, столе. И бумаги, и сам стол были покрыты толстым слоем пыли.

«Эта» была толстой и неопрятной бабищей, тяжёлой на руку. Особенно когда бывала пьяна, что последние пару лет означало почти постоянно.

Когда-то «эта» купила её, молодую красивейшую британскую короткошёрстную с шикарной плюшевой шубкой, на международной выставке у заводчиков. Но сейчас ей было уже пять (или всё же шесть?) лет и она давно забыла, что когда-то была красивой. Шерсть без вычёсывания свалялась, а сама она стала непомерно тощей от бесчисленных родов и постоянного выкармливания потомства. Не имея возможности активно двигаться в клетке, она почти всё время лежала на своей старой грязной подстилке, что тоже не способствовало здоровью и красоте. Она давно уже ничего не чувствовала, кроме апатии и страха перед перепадами настроения «этой».

Последние её роды прошли очень плохо, почти все котята родились мёртвыми. Внизу живота под хвостом сильно болело, несмотря на то, что она постоянно вылизывала это место. Из стоящего рядом лотка, в котором крайне редко убирали, исходили такие миазмы, что её глаза сильно слезились.

Справа и слева от её клетки стояло ещё три таких же, с её товарками, – такими же, как она, несчастными и забитыми кошками, давно забывшими, с каким восхищением на них когда-то смотрели люди. В этой квартире право свободно передвигаться имел лишь кот Арчибальд, и то если не путался под ногами.

«Эта» в очередной раз коротала вечер со своим постоянным бойфрендом за бутылкой. Тот, едва ворочая непослушным языком, разглагольствовал:

– Слушай, а чё мы эту старую кормим, а? Пустая ж уже, ни родить, ни выкормить больше не сможет. Выбросить и дело с концом. Не, ну в самом деле, чего мы её зря кормим?

«Эта» сначала уставилась на собутыльника осоловевшими глазами, пытаясь осмыслить услышанное. До оглушённого алкоголем мозга доходило туго. Потом взгляд несколько прояснился и «эта» со смесью удивления и одобрения произнесла:

– Корм дорогой, с-с-со-ба-ка!.. А её глядишь и подберёт кто. По-ро-да же!

«Бойфренд» неверными шагами подошёл к клетке, распахнул. Впотьмах с трудом нащупал её, забившуюся при виде приближающейся фигуры ещё сильнее в угол. Схватил за шкирку и, с трудом открыв давно немытое окно, смотревшее во двор на высоте первого этажа, недолго думая, вышвырнул её прямо из окна. Падать было недалеко.

Она неуклюже плюнулась в холодную белую мяшу, погрузившись в неё с головой. Ничего не понимая, обалдевшая от испуга и резкой перемены, одним рывком выскочила из сугроба, – только для того, чтобы попасть в другой такой же. После пары попыток выбраться из этой белой западни, она всё же смогла запрыгнуть на твёрдый, чуть возвышающийся над сугробами бортик, идущий вдоль заколоченного подвального окна.

На улице было темно и холодно. Очень холодно.

В шоке от внезапного потрясения и в совершеннейшем непонимании происходящего, она собралась в комок, подобрав под себя лапы и хвост, пытаясь согреться. От окошка шёл небольшой парок и воздух рядом с ним был чуть теплее. Она поплотнее прижалась к этому окошку, потихоньку засыпая.