Дхарма

Февр осторожно вдохнул, и горький привкус дыма лег ему на язык. Первая из двадцати семи четок щелкнула, столкнувшись с крепким ногтем.

Эту нитку рудракши ему впихнули почти насильно, на сдачу с двух долларов; старик-хиппи на развале, смеясь, взамен на мятую банкноту вручил ему и старую трубку, которую Февр у него купил, и свои четки, и полупустую жестянку с заплесневелым индийским табаком. Февр выкинул его и насыпал свежего, чистого, дорогого, да только дух плесени и леса все равно накрепко смешался со вкусом и запахом табачного дыма.

Но жестянка была хороша. И трубка тоже – темная, крепкая, из хорошего дерева. Казалось, ей не меньше пятидесяти лет. И поэтому он не понимал, почему такая старинная и хорошая вещь, как эта трубка, досталась ему почти задарма. Неужели все дело в призраке, неизменно всякий раз рождающемся из ее густого сизого дыма?

В девушке-из-дыма по имени Мэдди?

– У тебя новая прическа? И платье? – спросил он, когда образ духа сгустился, вобрав в себя весь дым, и принял знакомые очертания. Последним проступило лицо. Точеные губы округлились, и в своей голове Февр услышал ровный ответ:

– Это у тебя новый табак.

– Мне нравится.

– Спасибо, мне тоже.

Мэдди вдруг остановилась, покачиваясь, и прижала белесые руки к щекам, распахнув глаза и рот.

– О-о-о... ты это не обо мне, кажется? Извини.

– Нет, Мэдди. Именно о тебе.

Февр пустил дымное кольцо и нежно обхватил губами мундштук. Рудракша щелкнула снова. Он подсчитывал на четках вдохи-выдохи дыма, зная, что больше двадцати семи не вынесет, равно как и не вынесет еще одну порцию табака за сегодня. Будет тошнить. Будет мерзко во рту и горько на уровне легких. Невинная слабость увлекла его слишком сильно.

Они оба знали почему.

– Ты слишком много куришь, – сказала Мэдди с укоризной. – Я повидала немало таких, как ты.

– А я таких не встречал еще ни разу. Кстати, как тебе этот табак с вишней?

– Интересно. Чувствую себя поздней весной, – Мэдди скользнула по воздуху кругом Февра, тронула слабой ладонью трубочную чашу, умыла руки в чистом сизом дыме и зависла, лежа на животе, закинув одну ногу на другую. Ее лицо оказалось напротив лица Февра. Его обдало душным теплом и слабым ароматом вишневого цвета.

Он вдохнул еще раз и опустил руку с трубкой вниз. Мэдди качнулась, но осталась на месте. Радужка еще не сформировалась, и ее глаза глядели двумя темными водоворотами дыма.

– А почему Мэдди? Почему не Пайпер, например? Девушка-из-трубки – это ведь настоящая Пайпер, – вдруг спросил Февр.

Он хотел задать другой вопрос, более важный: «Откуда ты?» «Кто ты?» – но Мэдди была безумно упрямой. Она никогда не отвечала на такие вопросы.

– Они звали меня Мадхави, весенним туманом, но я оказалась слишком юной для такого имени. Поэтому я стала Мэдди. Это имя мое и ее. Не разделяй нас, – она указала на трубку.

Февр поглядел на нее. В деревянной чаше алел зорким глазом крошечный уголек.

– А ты мне точно не мерещишься?

Она рассмеялась в голос, а не в его голове, но как-то странно: хрупко, трескуче, как костер.

– Не знаю. Для меня все одинаково. Только тебя я хоть помню. Мы ведь каждый день о чем-то говорим.

Февр взял трубку и вдохнул снова, а затем выдохнул через уголок губ. Еще раз. Еще. Дыма становилось все больше. От этого Мэдди становилась все реальнее, все четче – но у Февра от избытка никотина мутнело в глазах. Он перекинул очередную бусинку-орешек и вздрогнул от того, каким громким получился звук.

Его глаза болезненно сощурились.

– Но я не замечала, чтобы ты говорил с кем-нибудь еще, – добавила девушка-из-трубки. – Или делал что-то на пользу этому миру. Тебе следует подумать о своей дхарме. Или сансара поместит тебя в следующий раз в трубку, как меня.

– Неплохо бы в твою, – усмехнулся Февр.

Мэдди поморщилась, хоть и знала, что он так шутит.

– Чушь.

Она приблизилась к нему, развела руками волны и завитки дыма, походя надела на изменчивые волосы травяной венок, а потом вдруг вытянулась, став резкой и тонкой, и поцеловала его темные волосы. Февр поднял руку, протянул к ней, стремясь поймать, уловить, ощутить тепло, вот-вот, казалось, готовое обернуться крепким, плотным, человеческим, настоящим прикосновением – но тщетно. Даже когда ее рука обхватила его, в ней оказался лишь теплый пряный дым. Упорный, нечеловечески настойчивый, вцепившийся в кожу и не рассеивающийся от малейшего порыва ветра – но неживой.

Февр не хотел об этом думать. Он опять затянулся и откинул голову назад, глядя на девушку-дым. В груди всколыхнулась тошнота, но он подавил ее усилием воли.

– У меня есть только ты, – вдруг лишившись голоса, одними губами сказал он.

Мэдди отшатнулась от него и что-то запела на санскрите. Февр прислушался – и вдруг ему показалось, что он начал понимать слова... хотя никогда не учил этот язык.

Ему захотелось встать, затем – пройтись... Февр закрыл глаза и опять их открыл, но это не прошло. На негнущихся ногах он послушно дошел до окна и толкнул тяжелую раму.

Петли запели. Ветер ворвался внутрь, подхватил густое дымное марево и унес прочь от него. Песня Мэдди стихла, оставив привкус свободы.

Февр остался в комнате один, постепенно приходя в себя, но в его руке осталась погасшая трубка Мэдди, трубка-Мадхави, пугающая и чудесная вещь, и он по-прежнему ощущал рядом ее непрекращающееся незримое присутствие.