Дневник Оболтуса

Дневник Оболтуса

Зд. Ррав. Ст.

Меня зовут Брамс. Ну, это для Моих. Для Моих я Брамс, а так-то я  Греот Брауншвейг Фергюссон Джуниор Второй. Но для вас, чтобы мне было рассказывать проще, я буду Брамс.

В общем, так. Я – Брамс, и я – овчарка. Немецкая овчарка. Правда, мама Моего иногда зовёт меня Слон. Так и говорит: это не собака, говорит, это Слон какой-то. Потому что большой очень.

Но я не всегда был большой. Сначала был маленький. Моя так и говорила: «ты мой маленький!» Это когда только она стала Моя.

А Мой говорил, что я зато уже умный, а когда выыыырррррасту – буду ещё большой и стрррашный. И вот я стал большой. Но для Моих я не стрррашный, а для дррругих – очень даже. Иногда.

 

Первый рраз я был стррашный давно. Я тогда ещё не был большой. И маленький не был, так, средний.   Лужи дома я уже не делал. Уши только-только торчать научились. И голос стал такой пррравильный. Не «тяв!», а «вуф!» Только лапы ещё были толстые и ноги длинные, и разъезжались всё время, а Моя всё время говорила, что я оболтус. Не знаю, чего это, наверное, что-то очень хорррошее, раз она меня после этого в нос лизала. Или нет, у них это по-другому называется, как-то вроде целизнула, что ли? Ну, вы знаете.

Было холодно, темно и снег. Снег весёлый: в нём можно прыгать, нюхать и лизать. Моя смеётся, когда я бегаю в снег. А когда Моя смеётся, мне становится так тепло и щекотно в животе, и я опять бегу в снег.

Мы ходили в парке, где много снега и он не пахнет манышами… Нет, шаминами…. Нет, машыыыынами, вввот. Ходили, чтобы дома луж не было, и чтобы я не болел – и Моя чтобы не болела, наверное, она же тоже со мной гуляла! Только вот когда я гуляю, чтобы дома лужи не было, я делаю то, что она называет «свои дела», а она – не делает. А лужи дома всё равно нет. Стррраннно…

Ну ладно, я потом об этом подумаю.

И вот мы гуляем, под фонарями крутятся такие… ну, на мух похожие, из которых снег, и я за ними гоняюсь, а Моя идёт следом, смеётся и крутит в руке мой поводок.

А потом к ней подходит такой… как Мой, но не Мой, не Наш. Большой. Говорит, как будто рррррычит. И тррррогает Мою. А от неё пахнет так… как будто она боится. Это, наверное, игррррра такая. А мне не нравится, когда Моя боится, и я решил, что тоже буду игрррать, потому что Моя – девочка, а я – нет. Я – Он. Как Мой. И как этот, Большой.  Мальчики, так называется.  Моя наматывала на руку мой поводок и медленно делала шаг назад. А Большой тоже делал шаг, только к ней. И я подошёл к этому Большому сзади и сказал «вуф!»

И тогда от Большого тоже стало как-то пахнуть. Нехорошо. От Моих так не пахнет никогда. И он убежал. Я хотел бежать за ним, раз это такая весёлая игра получалась, но Моя сказала «ко мне», и потом тискала меня, и лицезала… ну, вот это, когда лижут в нос и по-всякому, и даже почему-то у неё был мокрый нос, наверное, она тогда как раз не болела.  И щёки у неё тоже мокрые были, только я не знаю, зачем.

Потом, когда мы пришли домой, Мой мне мыл лапы, и я убежал проверять свою миску – так, на всякий случай. А они ушли на своё место, и дверь закрыли. И там, за дверью – я слышал – Моя плакала. Так маленькие плачут, я уже знаю. А потом он открыл дверь, и сел передо мной на корточки, и смотрел так… ну как будто я прямо самая лучшая и большая собака. И положил мне ладонь между ушей, и потрепал так… приятно так потрепал. А потом говорит:

- Спасибо тебе, брат.

И даёт мне лапу. А я – ему.

А потом Мой ушёл, и пришёл уже поздно, я даже скучал уже, а он мне принёс Косточку! Большую! Мне её на столько дней хватило, вот как от одних выходных до других. Очень было вкусно. И я её даже Моей приносил, чтобы не плакала, мне не жалко. Нет жалко, конечно, но лучше бы она не плакала. А она улыбнулась, потрепала меня, прямо как Мой, и сказала, что это Косточка только моя, потому что – заслужил. Ну, я же служебная собака, вот и вот.

А утром прибегал к Моим и ставил лапы на кровать. Вообще-то мне нельзя ставить лапы на кровать и на людей, и на диван нельзя, и на стол. Но вот тогда было можно, потому что Моя ещё несколько дней как будто боялась. А потом успокоилась, и я больше не ставил лапы никуда. Просто тянул одеяло и рычал. А Моя смеялась, и отнимала одеяло, и говорила на меня «Оболтус», и потом мы опять гулять ходили. Только уже не в парк, а на улицу. Там людей много, и интересно. Но машыыыынами пахнет, а я не люблю, фу.

А ещё когда маленький был, и меня только в первый раз домой привезли к Моим, а я не знал, что это – домой, и плакал, а Моя взяла меня на руки и поцелизнула меня в ухо, смешно так. И я уже не плакал. Я её тогда вылизывал – и нос, и ухо, и она хихикала, а Мой говорил «Фу! Перестань! Он же не болонка! Фу! Что ты делаешь!», а моя хохотала, и спрашивала, кому он говорит «Фу!» - мне или ей. И я тогда их любил уже сильно-сильно. И от радости сделал лужу, и было весело.  Потому что я тогда не знал, что тряпку ловить нельзя. А теперь знаю.

Это я теперь большой и знаю, что можно или нет. Потому что Мои меня даже в специальную школу служебного вот этого самого водили.  Ну, я собака, а они меня водили. Собаководства, вот!

И на выставки. И у меня вон сколько медалей. Не знаю, сколько, но мама Моего говорит, что я весь медалями увешан, как какой-то Брежнев. Не знаю, кто это. Наверное, он тоже служебным собаководством занимался.

А ещё у меня вон там, на полке, кубок есть, Междуррр……. Междунаррродный называется.  Мы тогда долго ехали куда-то, и там всё стучало и пахло дымом. Но не как от машынов, по-другому. Интересно пахло. И тётя такая приходила, приносила Моим чай, а меня боялась. Глупая, наверное.



Отредактировано: 26.10.2019