До свиданья, мама!

До свиданья, мама!

   Пятилетняя Катя проснулась ночью оттого, что её били. Удары сыпались на голову, плечи, спину... В первые секунды она не могла понять, сон это или явь. А окончательно проснувшись, обнаружила себя в руках всклокоченной матери, тычущей в лицо дочери кофточку,  в которой та ходила последнюю неделю. Выволакивая девочку из кроватки и гневно сверкая чёрными глазами,  с криком «Почему грязная?!» - мать продолжала её бить.

   В соседней комнате заворочалась и захныкала маленькая сестрёнка; мать бросила старшую и кинулась туда.

   Это был не первый случай, когда Кате доставалось от матери, но ночью такое случилось впервые. Мать постоянно находилась «на взводе», на многие детские вопросы или просьбы отвечала криком или ударами. Дочь её боялась; детскому сознанию мать казалась злобным чёрным чудовищем, в лапах которого она находилась. Чудовище было готово в любой момент разозлиться, и требовалось вести себя осторожно. Но полностью стать незаметной не получалось, и побои сыпались то и дело.

   Катин отец жил далеко, на Севере, где даже летом люди ходили в плащах и куртках. Это место называлось «тундра». Отец там работал в шахте начальником, и время от времени Катя с мамой ездили к нему. Поезд «Москва-Воркута» успел стать привычным, одни и те же станции за окнами казались родными и знакомыми.

   А в Воркуте их ждал папа, большой, ростом куда-то под потолок, с громким голосом и настоящий силач: он подхватывал дочку и поднимал так легко, что захватывало дух. От папы чуть пахло одеколоном, его шершавая щека слегка кололась, но всё равно сидеть у него на руках было очень приятно.

   И вообще у отца в Заполярье было интересно. Как-то раз он повёл дочку в ресторан, Катя сидела за столом с белой накрахмаленной скатертью на уровне её глаз, болтала ногами, не достававшими до пола, ела что-то вкусное и разговаривала с папой почти как большая. Другой раз осталась с ним дома, мама зачем-то уехала в больницу. Отец варил дочке манную кашу и наливал её в стакан. Та заглядывала внутрь, смотрела на редкие крупинки, которые плавали в нагретом молоке, и удивлённо думала: «А папа кашу варить не умеет!» И старательно выпивала всё.

   Но через несколько дней мать вернулась с крохотной сестрёнкой на руках.  Леночка часто плакала, и её всё время пеленали. Мама стала ещё сердитее, с криком запрещала старшей дочке подходить к малышке и даже смотреть на неё. Иногда днём мать  лежала на кровати, уткнувшись в стену, и при любой попытке Кати подойти или что-то спросить, молча и не глядя наотмашь била дочь, куда придётся. Поэтому та старалась сидеть тихо и подолгу рассматривала ледяные узоры, намерзавшие на окне. Полупрозрачные узоры красиво искрились на солнце и сопротивлялись попытке отколупнуть их ногтем от стекла. Правда, делать это Кате запрещалось: «Разобьёшь окно!» Но порой палец сам тянулся тихонько потрогать холодные кружева.

   Вечером дома появлялся папа, гремел ведром в кладовке с углём и топил на кухне печку, из которой на железный лист, прибитый к полу, изредка падали угольки. Никого не удивляла печь в квартире пятиэтажного дома и дымовые трубы, лесом торчащие на крыше. Печи топились во всех квартирах; это же Север, тут  холодно – так и должно быть.

  Вьюги в Воркуте действительно бывали злые, порою окна полностью занавешивала воющая круговерть. А в редкие солнечные дни с третьего этажа открывалась пустая белая равнина; взгляд лишь изредка цеплялся за торчащие пучками невысокие прутья.

   Но вдалеке, у горизонта, горели отражённым солнцем блестящие металлические стены широкого здания. Катю мучило любопытство, что это за светящийся дом, и она всерьёз подумывала потеплее завязаться на прогулке шарфом, взять санки и отправиться пешком через белую равнину, чтобы рассмотреть всё. Горизонт казался близким; свою идею Катя ни с кем не обсуждала– всё равно запретят! - но какое-то смутное сомнение всё же удержало её от этого похода. Возле дома тоже было неплохо: снег хрустел под ногами, по нему легко скользили санки, а в выходные её на санках катал папа, укутав шерстяным одеялом.

    Жаль, что родители часто ссорились. Папа кричал, что устаёт на работе, а через несколько дней начинал приходить домой пьяным и с грохотом валиться на пол в прихожей, опрокидывая вешалку со всеми пальто. Вскоре мама хватала дочек и опять уезжала в Москву.

   К папе ездили ещё не раз, и Катя знала, что по-другому нельзя, иначе «из Москвы выпишут». Но о чём речь - не понимала. Так говорили взрослые, и её  родной дом разделился на два города.

   Случалось, девочку отвозили к бабушке Рае в Луганск. Вот это ей по-настоящему нравилось. Там никто не кричал и не бил, приходила добрая няня, маленькая старушка Михайловна, пекла Кате оладушки с мёдом, водила её в парк собирать шишки и позволяла танцевать под игру уличного оркестра - в сторонке, чтобы не мешать музыкантам. А когда со своей врачебной работы приходила невысокая бабушка в очках, у неё в сумке часто оказывалась длинная сахарная конфета – по её словам,  это передавал заяц. Хотелось познакомиться с зайцем, но он всё время бегал  по делам. Ладно… главное, рядом находилась бабушка, с которой было хорошо. Когда она входила домой, для малышки всё вокруг словно освещалось солнцем.

   А летом мама ездила с детьми к прабабушке, в тихий городок у моря, и там  отводила Катю к светловолосой тёте, папиной сестре. В тётином дворе пахло цветами, бегала весёлая стайка детей и шелестело листьями большое абрикосовое дерево с привязанными качелями; с него были видны соседские крыши и дворы. Тётя Света работала в детском саду, пела забавные песенки и шила Кате платьица – точные копии её собственных.  И они ходили вдвоём на море в одинаковых нарядах, вызывая улыбки у прохожих.