До востребования

Ты часто говорил о том, что хочешь уйти из семьи. Вы с матерью не раз тонули в ссорах и спасались только попытками развода. С детства помню частые стычки, раздел имущества, вечное «твое-мое», которое въелось в мою кожу настолько прочно, что, если меня вскроют, то увидят эту фразу.
      И теперь ты ушел. Не своими ногами, а в лучший мир. Не знаю, счастлив ты ли от этого или нет, но наверняка уверен в том, что ты сейчас полностью спокоен.
      Я, как последний дурак, продолжил стоять перед огромной стеной, которую ты мне так и не помог до конца разобрать.
      От тебя осталось большое наследство, куча идей, чертежей, набросков, записей в тетради, служебные записки, где в каждой гордо было написано «начальник». Все тысячи сраных документов, которые я составлял по твоему первому зову, психовал, посылал мысленно за то, что меня достало выполнять работу твоего секретаря.
      Ничего не изменилось после твоего ухода, я все так же ненавижу писать служебки, только почему-то обливаюсь болью и удушающим чувством одиночества при каждом воспоминании.
      Я не обижен на тебя, потому что ты ушел не по своему решению. Всегда говорил о смерти в шутку, накручивал себя по ерунде и театрально хватался за сердце. А когда Смерть перестала смеяться над шутками вместе с тобой и с холодным зимним вихрем пронеслась мимо нашего дома, ты, закашлявшись, чертовски испугался и попытался схватиться за подол Жизни.
      Я уверен, что ты уходил с мыслью, которую говорил всегда, когда случалась несправедливость:
      — Ну и где твой Бог?
      В твоей голове пронеслось то, о чем ты говорил больше всего, когда действительно была неприятность:
      — Как же там мой ребенок?
      В мои годы люди заводят сами детей, пап, я взрослый.
      Я не обижен, на тебя. Я чертовски зол! Какого это произошло так внезапно? Почему ты снова заставил мать плакать? Почему в тот момент, в проклятые восемь сорок пять, которые никогда не забуду, я хотел отдать свою жизнь?
      За все свое времяпровождение на этой земле, я так и не научился жить для себя. В какой момент произошел чертов импринтинг, который навечно сделал тебя, твои планы, твое счастье смыслом моей жизни?
      Я стучу руками по той стене, которую так и не сломал. Ничего не успел. Мне пришлось бросить все: учебу, планы, спокойную жизнь.
      Я зол на тебя!
      Моя мать не должна плакать.
      На собеседовании в графе «семья» я долго смотрел на всего лишь одну заполненную строчку. Почему? Потому что мне некого было больше писать! Вчера вдруг понял, что у меня за год из большого списка осталась лишь эта самая строчка.
      Все те люди, к которым ты хотел уйти ногами из семьи, оставили тебя. У твоего гроба, в последний путь, стоял только один человек — твоя жена. Может ты это понял тогда, когда вошел последний гвоздь в крышку обитого бежевой тканью гроба?
      Не хорошо, что я с тобой так и не попрощался. Ни у дома, когда тебя выносили, ни там, когда в земле был окончен твой путь.
      Мать тогда сказала в автобусе:
      — Разве ты не понимаешь, что больше сюда не вернешься?
      Мотор тут же заглох.
      Я где-то читал, что после смерти человека, останавливаются его часы. Ты их не любил, поэтому всегда смотрел время по своей самсунговской раскладушке. После похорон телефон показал ошибку, попросил перезагрузиться, и когда включился, то был самостоятельно сброшен до заводских настроек.
      Когда в нашей жизни случается что-то значимое или просто большое, то мы обязательно привязываем к этому случайные события и наделяем их особым смыслом.
      Но в любом случае, логики в этом не много. Да и вообще, смерть — самое нелогичное, что может произойти с человеком. К ней никогда нельзя подготовиться. Поэтому я не буду говорить о том, что мне было мало с тобой времени, что я чего-то не успел сказать или сделать.
      Сказал. Сделал. Плохо или хорошо — решать не мне.
      Подхватил твои идеи, стал твоей улучшенной копией, собрал все чертежи, поклялся достроить то, что ты не смог доделать. Пообещал сохранить все: счастье для матери, построенный дом, человека внутри себя.
      Трясся от того, что не заработал тебе на набор Пако Рабане, не купил газонокосилку, не посадил первым за руль своего автомобиля. Не сделал так много материального, что о духовном и зарекаться не стоит.
      Пока одна сторона твоей монеты была сложным характером, другая блестела гениальной личностью.
      Я говорил всем о твоей службе на крайнем севере. О том, как вы охраняли подлодки, как ты впервые увидел северное сияние и обещал свозить меня в Мурманск. Говорил о том, что знаешь отца Ваенги, что это на самом деле не просто псевдоним певицы, а станция, которая потом стала городком. Говорил об автографе Криса Кельми в твоем военном билете. Говорил и дрожал от гордости за тебя.
      Всегда затыкаю уши и веду себя, словно мне пять, когда мать начинает упоминать твое имя в молитвах за упокой.
       — Ну и где мой Бог?
      Наверное, в сердце. Родитель — всегда Бог в глазах ребенка.
      Мои стены разрушились. Они пали одна за другой, мой самоконтроль развалился и погиб в этом хаосе.
      И пока мои руки, стертые в кровь, рушат эту стену, я все больше и больше выбираюсь в огромную жизнь, где моя крохотная персона должна писать новую историю.
      Ты всегда хотел построить дом в своем родном селе, жить рядом с большим полем, смотреть на храм, завести гусей и наслаждаться простыми заботами.
      Надеюсь там, ты уже сидишь на крыльце того самого дома, который тебе понравился однажды на картинке. Смотришь на голубое небо, нежишься под горячим солнцем и слушаешь, как жужжат пчелы, скопившиеся у разросшихся диких цветений. Там обязательно есть радио, по которому крутят что-то вроде «Домик окнами в сад». Тебя больше не тревожит политика и прочие сложности.
      И на самом деле не хочу желать тебе плохого. И никогда не обижался на тебя долго и по-настоящему. И если бы я писал о тебе биографию, то я бы мог сказать много, а мог бы уложиться в пару слов. Тебе было не за шестьдесят. Тебе было, как и мне, за восемнадцать. За глупых, безумных, отчаянных и светлых восемнадцать.
      Я искал конверт по России, чтобы отправить это письмо в нем. А потом подумал, что не знаю, где именно находится Рай, в какой стране и какой стороне. И когда пришел на почту, то не понял, какие марки нужно купить. Не догонял, в какой ящик надо класть, нужно ли это отдавать в окошко или делать его заказным.
      Я не знал индекса того места, куда должно было дойти это письмо. Не понимал, какая именно почта доставит его до нужного места. Ведь я понятия не имел, по какому там новому адресу ты остановился.
      Поэтому, если можно, пожалуйста, в Рай, до востребования.