Dolby Stereo

Misericordia

Dolby Stereo

Справа, по разломанной асфальтовой дорожке, протопали мягкие, энергичные кроссовки, судя по интенсивности принадлежавшие человеку лет тринадцати. Бедовый возраст. Тяжелый для его обладателя, чреватый для окружения -- родителей, учителей, но не для одногодок. Впрочем, и для них тоже. Только совсем по-другому. Кроссовки приостановились в некотором сомнении, шаркнули пару раз (шаг влево, шаг вправо…) и, видно приняв какое-то решение, рванули прямо по аллейке, постепенно растворяясь в фоновых шумах улицы и двора.

Почти одновременно, совсем с небольшим люфтом, стал приближаться неуклюжий грохот мусоровоза. Тяжко вздохнув своими амортизаторами он остановился у контейнеров, и на какое-то время все другие шумы перекрылись их скрежетом и бряканьем. Наконец машина, задумчиво повертевшись на узкой площадке, тронулась в обратную сторону, а освободившийся воздух принял мелкий и радостный «тявк» Гошки, местного двортерьера, предположительно живущего в маленькой квартире Полины Аркадьевны, но опекаемого всем двором, из-за своей умильной морды и приобретенной где-то способности вставать на задние лапы. Его лай и едва различимое щелканье коготков приблизились из центра композиции, и ушли куда-то вниз, почти под балконы. Оттуда сейчас же взлетел разъяренный шип и быстрый шорох когтей по тополевой коре. Трехцветная Василиса ничего не хотела знать о миролюбивости Гоши и утащила свой завтрак в переплетение уже оголившихся ветвей. Последнее было очевидно -- с каждым днем порывы ветра все меньше возмущали шелест двух берез слева, а могучий ломкий тополь по центру уже больше скрипел. Тихо так поскрипывал.

Между тем за спиной стал нарастать низкочастотный гул и погромыхивание. Внимание (в силу привычки) не сразу переключилось на него, но к этим цикличным звукам лифтовой шахты, прилегавшей непосредственно к стене квартиры (все обвинения в адрес строителей были уже давно в прошлом), прибавились несколько истеричных криков: бас и почти фальцет. Бас -- Ларисы Георгиевны, дискант -- ее Валерки, терпеливого сына. Да, конечно, воскресенье: были оптовом рынке.

От центра, влево неспешно, с привычным матерком проследовали три пары неряшливо обутых ног. Даже можно было различить шлепанье отставшей подошвы, без сомнений принадлежавшей Афганцу -- бомжу долгожителю; хруст его огромных сумок, дребезжащих бутылками и давленными пивными банками, можно было слышать почти каждый день у их маленького магазина. Супруга его, Сёмга (за выпученные глаза) почила года два назад. Кто были двое других -- неясно, но взгляды друг друга они разделяли, да и свернули в одну сторону.

Начавшись откуда-то сверху и справа невнятным перекатыванием, материализовался и толкнул барабанные перепонки мягкий, нетребовательный гром. Влажный холод честно рассказал о мелком и долгом дожде, накрывшем западный округ, и минут через пять ожидаемом тут. Им хотелось подышать, послушать прелость осенней шелухи, которая не преминет подняться мучительными волнами к его балкону, но Игорь Семенович, поколебавшись, все-таки нащупал притолоку и, осторожно толкнув балконную дверь, шагнул внутрь квартиры. Привычно испугался, когда журнальный столик ударил его по колену, но все-таки сначала прибрал, притянул пальцами клюку и осторожно пошел на кухню.

Утром телевизор что-то говорил про пенсии, но Игорь Семенович уже тогда чувствовал себя неважно, а Ольга, хоть и обещалась заехать, прислала лишь нервного и не любящего смотреть в глаза зятя, со следующим дорогим, но, в сущности, уже ненужным лекарством. Слушая его сипловатое дыхание, в котором желание сбежать из этой квартиры, потемневшей еще десять лет назад, было сильнее всего прочего, Игорь Семенович -- все меньше и меньше понимая этот мир -- тихо оглаживал выпуклости и вспоминал цвет той большой чеканки, что подарил ему к самому концу их вечный химкомбинат, словно бы зная, что обычная картина скоро будет ему ни к чему.

Теперь же, к вечеру, лишь шелест водопровода вокруг, да разноголосый крик сигнализации (особенно донимала Жоркина, переливчатая) делили с ним его кухонное бдение над недопитым чаем. Сегодня он уже не жалел ни о чем и никого, даже себя. Потому что оставался только воздух, с его колебаниями, а внутри их уже не стало. И Игорь Семенович слушал. Внимательно и спокойно.

04.10.03.