Драконья трава

Драконья трава

К середине лета – самому его пику, трава на поляне, возле леса, вымахала по пояс и налилась соком. От одуванчиков на пальцах оставались коричневые пятна, от полыни – если растереть ее в ладонях – зеленые. Зато потом можно было уткнуться носом в кашицу и дышать острым, терпким запахом. Правда, губы потом были горькие, но ей нравилась эта горечь. Эта горечь была частью молчаливого, невидимого договора между  Элизабет и ее собственным миром, лежащим за родительским домом, прямо за его забором. В доме, естественно действовали свои правила, в школе, куда четырнадцатилетняя Элизабет вернется в конце лета, свои. Глупые, выдуманные правила.

Но тут все было иначе.

Тут все было намного интереснее.

С самого начала лет, как закончились занятия в школе, Лиз исследовала этот мир.. Исследовала глазами, руками и сбитыми коленями… Пробовала его на вкус – дикий щавель, красные мелкие яблочки, сладкие стебли кукушкиных слезок, от которых потом долго жгло в горле. Плавала в реке и оставляла на каменной плите, вросшей в землю, покрытой разводами лишайника, маленькие приношения – все мы язычники, пока не начнем создавать бога по своему образу и подобию. Плита казалась такой неотъемлемой частью леса и реки, что только к середине лета  Лиз  догадалась спросила о ней у родителей. Не следовало, конечно. Но эти дни были такими хорошим, такими радостным, что она потеряла бдительность.

- Та каменная плита, что у реки? Строители оставили, детка. Кажется, там хотели строить дом. Или амбар? Ты не помнишь, дорогой?

- Что?

Отец выглянул из-за газеты.

- Ты не помнишь, что хотели построить у реки, лет девять назад?

- Да какая разница. Лиз, играй в доме.

«А иначе что?», - хотелось спросить ей, но она только опустила глаза на тарелку. Овсяные хлопья на завтрак. Вечные овсяные хлопья, которые надо есть быстро, иначе они размокнут в молоке и станут совсем отвратными на вкус.

- Да, папа.

- Лето, дорогой. Девочке нужно гулять.

- Пусть сходит с подругами в кафетерий. Или в кино.

Отец раздраженно бросил газету на стол, допил кофе, взял шляпу и надел куртку.

- Ты поняла меня, Лиз?

- Да, папа.

При всем внешнем послушании и вечном страхе, она  сейчас испытывала к отцу что-то вроде легкого презрения – он даже не знал, что у нее нет подруг.

Приятельницы у нее были. Целых две – показатель того, что ты вполне себе успешна. Одна – мало, к тому же с одной можно поссориться, три – много. Две – в самый раз. С ними она обедала на большой перемене, обсуждала учителей и уроки. И мальчиков. На лето они уехали, но перед этим обменялись глупыми розовыми браслетиками – в знак вечной дружбы. Браслет Элизабет куда-то засунула и забыла. Потому что это было ненастоящее. Настоящее – это если бы она взяла их с собой к каменной плите, послушать ее таинственное, глубокое молчание, почувствовать ее неподвижность. Но это не было мертвым молчанием, нет. Она была живая. И лес вокруг. И река. Но они бы не поняли. Да и, к тому же, Лиз чувствовала себя прекрасно и в одиночестве. Там всегда было, на что посмотреть, а если устанешь – можно взять из дома плед и книгу, и лежать под деревом, слушая, как где-то высоко переговариваются неугомонные сойки.

Убрав посуду, мать улыбнулась Лиз. Улыбка была настоящая, в вот взгляд синих, как у куклы, глаз - нет. Как ни пытайся понять,  не разглядишь что в них.

- Я в парикмахерскую, а потом по магазинам, Лиз, хочешь со мной?

Вопрос был частью их игры, их маленького негласного договора. Вроде полынной горечи на губах. Мать предлагала – Лиз отказывалась. Мать уходила в одну сторону, Лиз в другую.

- Нет, мама, спасибо, - очень серьезно ответила она. – Может быть, в другой раз?

- Конечно, дорогая.

На секунду щека матери коснулась ее щеки.

- Ты хорошая девочка Элизабет.

Должно быть, да, должно быть, хорошая – размышляла Лиз, сбегая из дома… Одна доска в заборе была расшатана. Вытащить один гвоздь и сделать себе потайной ход – дело получаса. Конечно, можно было просто пройтись по улице, чинно здороваясь с соседями, уступая дорогу малышне на ярких трехколесных велосипедах. Потом свернуть к пустырю, перейти старую железную дорогу, по которой два раза в день, утром и вечером в Нортубеленд, ездили составы, груженые углем(вечерний состав был сигналом, что пора возвращаться домой).

Но это будет неправильно.

Так потеряется что-то важное. Тогда каменная плита Лиз и правда станет просто каменной плитой, забытой строителями.

 А быть хорошей девочкой просто, достаточно делать вид, что ты следуешь правилам. Не спорить. Не капризничать. По возможности делать то, что от тебя ожидают, если это не идет в разрез с главным. И, в общем, у нее неплохо получалось.

Тропинка, ведущая к заветному месту, петляла вокруг зарослей лопуха, возвращалась к колючим кустам ежевики, уводила в сторону железной дороги. Лиз терпеливо, послушно проходила все эти повороты и петли, хотя вполне могла срезать путь напрямую, через лес.

Но это будет неправильно.

Обычно лес встречал ее тишиной, вернее, тем тихим многоголосьем, которые взрослые почему-то называют тишиной. Шумел ветер, скрипели ветки, в траве что-то шуршало…  Но кроме того, на этот раз, к привычной палитре звуков, примешался еще один – тревожный, резкий. Кричала раненая птица. Если бы Лиз нужно было сойти с тропинки, она бы, пожалуй, усомнилась – а стоит ли ради птицы нарушать священный, выдуманный ей же для себя, ритуал, но через несколько шагов стало ясно, что птица лежит совсем рядом, под кустом  – руку протяни. Маленькая, с неестественно вывернутым синим крылом. Она попыталась забиться поглубже, в тень, а потом принялась клевать пальцы Лиз, защищаясь.