Дух ясеня

Дух ясеня

На землю неслышно опустилась ночь. Окутала холмы и долины чёрным бархатным покрывалом с вышивкой звёздных узоров, густой дымкой заструилась по лабиринту корней, принося вместе с мраком приятные прохладу и свежесть. Следом за ней пришло и безмолвие, странное, торжественное, знаменующее начало чего-то нового. Смолкли щебечущие пташки, радовавшиеся погожему летнему вечеру. Затаился ветер, прекратив перешептываться с изумрудной листвой, смолк и тихо напевавший свою печальную песню хрустальный ручей. Только ночь, спустившаяся с далёких заснеженных гор, бесшумно ступала по остывшей земле, волоча за собой тяжёлый плащ, сотканный из теней, мглы и чёрных туч. Но только ли?

Под покровом благодатной темноты выползли из нор потаённые людские страхи, обретающие отражение в силуэтах и жутких звуках. Вырвались на волю самые сокровенные желания и фантазии, точно стайка потревоженных птиц, с гомоном пролетевших где-то над головой. Лес полнился ими, опасными, настороженными, в предвкушении потирающими чёрные ладони. От сомнений и обманчивых иллюзий не спрячешься, не убежишь под спасительную защиту солнца — коварная злодейка-ночь отыщет, молча ухмыльнется, протянет к сердцу чернильные пальцы. Руки её — лозы терновника, колючего и беспощадного. Обнажат они слабости и разбередят старые раны, но из плена отчаяния не выпустят, к каким богам и силам ни обращайся. Ночь — сама себе госпожа, глухая к молитвам и равнодушная к мукам.

Мрак клубился и сгущался под стук давно не смазанных ставень и лязгание щеколды, вязким чёрным болотом растекался по опустевшим тропам. Только оплавившиеся огарки свечей да факелы, выставленные людьми на страх и риск, отгоняли его от бревенчатых домиков, в которых затаились деревенские жители. Отцы запирали двери на крепкие засовы, матери плотнее кутали спящих детей, встревоженно поглядывая на закрытые окна и бормоча под нос молитвы всему пантеону. Молились, как бы не погас спасительный огонь в их обветшалом дворике, как бы не задул шаловливый ветер хрупкое пламя свечей, что белели яркими островками среди земли — темнота для местных была страшнее пожара. И ещё долго в каждой хижине не смолкая будет звучать отчаянный шёпот, призывающий древних богов защитить маленькое поселение от кошмара, обитавшего в тёмном лесу.

Лишь одна живая душа осмелилась выйти из-под защиты родных стен и отправиться прямо в руки к владычице-ночи. По дорожке, то и дело петляющей между древесными стволами, брёл одинокий юноша. Уверенно и решительно ступал он, невзирая на темень, плотно обступившую чащу. Храбрецом был путник или безумцем — сказать сложно, но горячая кровь кипела в его жилах, а душа, вопреки животному страху, рвалась вперёд, навстречу спящей роще, что заинтересованно присматривалась к нежданному гостю, потревожившему её покой. Сухие веточки хрустели под тяжёлыми сапогами, нарушая мёртвую тишину — та повисла в воздухе тяжёлой плотной завесой, какая всегда бывает перед грозой в середине особенно жаркого лета. Едкая, почти осязаемая, пропахшая терпкими и приторными ароматами цветов и прелой зелени, что сковывают дыхание не хуже лютого мороза.

Но отчаявшийся юноша будто бы и не замечал этого. Нетерпение подгоняло его, пробирая до самых костей, точно монотонный и горький шёпот матери, каждую ночь преклонявшейся перед идолом. Шёпот, от которого он нигде не мог укрыться, как не мог укрыться и от душного запаха воска и сизых остатков золы, догорающих в очаге. Так запугивал оживающий по ночам ужас впечатлительных крестьян, сеял смуту и вынуждал выносить под покров звёздного неба фонари и свечи. Только пламя, казалось, и отгоняло пришедшее из леса наваждение, скребущееся в ворота и шуршащее в ежевичных кустах за оградой, только пламя и не подпускало его ближе, к людским постройкам, но и его когда-нибудь перестанет хватать для борьбы с тёмной сущностью.

Храбрясь и прогоняя сомнения, шевелившиеся в душе, точно клубок скользких змей, юноша свернул с проторенной тропы в густые заросли, скрывавшие путь в самую чащу леса. Зловеще усмехались ему длинные тени, таинственно раскачивающиеся в рыжеватом свете фонаря. Недружелюбно скалились деревья, так и норовя задеть скрюченными ветвями, прикоснуться к жидкой меди волос юноши и оставить на его загорелой коже алеющий след. Глупо было лезть в логово зверя в столь тёмное и опасное время — теперь незадачливый путник понимал это, опасливо озираясь, но продолжая пробираться дальше. Пальцы его, сжимавшие ручку проржавевшего фонаря, слегка подрагивали, а сердце учащённо билось, глухими ударами сотрясая грудь. И чем дальше шёл юноша, тем острее ощущал, как менялась вокруг природа, вдали от человеческого глаза принимающая совершенно иное обличье.

Множество легенд ходило о появлении чудовища в здешних краях. Каких только баек юноша не наслушался, помогая отцу и старшему брату в кузнечной мастерской. Возвращавшиеся из леса охотники нередко, больше бравады ради, хвалились тем, что преследовали зверя до самой норы, вооружившись арбалетами и ножами, а неразговорчивые лесники, успевшие повидать на своём веку немало чудес природы, только мрачно качали головами на подобные выдумки. Лишь у одного из егерей юноша сумел выпытать правду о том, что едва заметные следы ночного кошмара вели к старому ясеню. Сколько же еще блуждать ему среди темноты в бесконечных поисках? Сколько еще ступать по ковру из мха и иголок, боясь спугнуть неведомое лихо? Юноша шёл, а зелёные колючки крепко впивались в ткань одежды, цеплялись за болтавшиеся на поясе ножны, хранившие украденный отцовский кинжал. Даже сквозь них холодное оружие обжигало бедро, точно напоминая о себе и изгибая в ухмылке острое лезвие. Выдержит ли кузнецкий сын такое испытание? Сумеет ли преступить через собственный страх и не дать руке предательски дрогнуть, когда придёт время?