Dum spiro spero (сборник)

Спеллмэн

Колышет ветер духоту,

И в полусумраке теряются дома.

Кон-Кон уже почти что мёртв,

И под ногами пустота.

***

За беспросветным отчаянием скрываются бесчисленные попытки его преодоления, которые рано или поздно обличаются ядовитым безумием или столько же отравляющим смирением.

***

Уснувши под раннее утро в позе мертвеца: переплетя костлявые пальцы рук на осевшей грудине и скрестив продолговатые ступни, – господин Блазе вздрагивал и похрипывал, словно смерть его уже ступала на порог и вот-вот должна была постучать в массивную дверь, какую любой житель Кон-Кона трижды запирал. То – удручающие последствия недавней экономической катастрофы (пусть и ограниченной территорией сети провинций).

С тех пор же господин Блазе был скоропостижно смещён с должности руководящего производством на рядового рабочего – отныне над ним властвовали пыхтящий завод и тонны гниющей рыбы, которая, проходя череду несложных, однако многочисленных метаморфоз, растворялась на полупустых полках универмагов в виде консервов за несколько дней. Нищета – чума. Сражает безжалостно и молниеносно. Бесполезно с ней бороться, искоренить – невозможно.

Ближе к вечеру начинали жалобно поскуливать от голода одичалые псы. То ли совсем отчаянные, то ли до умопомрачения запуганные поздние невольники-работяги отстреливали их. Предсмертный вой только ощенившейся суки был схож со скорбным воем женщины, потерявшей своего ребёнка. Ужасное постепенно перетекает в обыденное... И не вздрагивают более сердца в ветхом Кон-Коне – погибает город.

***

Здесь душит каждодневная рутина

под лапой металлического зверя.

Здесь глушит сердце звонкий стук,

ломая спину и лишая чувств.

***

И снова господин Блазе нетерпеливо отсчитывает шаги до бетонного забора с геометрически выверенным рельефом, за которым взмывает колоссальных размеров завод. От нуля до интриги дня – очевидной тысячи с ясной сотней, загадочного десятка и грандиозной в своей придуманной господином Блазе непредсказуемости единицы. По вторникам отчего-то всегда выходила двойка, по средам «пятак», а суббота всегда была крохотным праздником, потому что чудесным образом получался превосходный ноль. Абсолютное совершенство. Ноль, ноль... Начало и конец. Ноль – начало конца и конец начала. Он мог размышлять об этом бесконечно.

Жаль, что его «бесконечно» длилось ровно полминуты – пока он натягивал до самых локтей резиновые перчатки отталкивающего жёлтого цвета и неумело завязывал никак не отстирывающийся фартук. Порошок, мыло, белизна... Не избавиться от этих пятен.

Иногда удаётся выглянуть в окно. Там господствует грубый металл: трубы сплетаются и, кажется, касаются слоистых облаков – грузных, темнеющих с каждой минутой, наполненных ядовитым химикатом. Дымит, шумит механическое создание... Песнь птиц нынче не слышна: достают они своим пером лишь земли, и не видать небес. Оставляют кровавый след, и только не ржавеет железный зверь.

Господин Блазе снова наблюдает за монотонным движением конвейерной ленты. Гремят жестянки, булькает перемолотая рыбёшка, смешанная с консервантом и бесформенным сырым пшеном. Кашляет слева, справа – посапывает. Двигатель мелодичен, как журчание лесной речушки, где изобильна жизнь.

Полимер неприятно трёт кожу, задевая отслаивающиеся корочки ранок, и он старается этого снова не замечать. Ладони обильно потеют, а на корне языка просачивается привычно раздражающая оскомина. А завтра снова ноль, снова праздник – снова такое желанное погружение в поток философии господствующего нуля. А после субботнего дня великое превращение господина Блазе во всемогущего «Спеллмэна», которому всё же удалось победить грозного механического зверя.

Садится за деревянный, потускневший от повышенной влаги столик утомлённый господин Блазе, за неприглядным, почти высохшим сгустком тёмно-коричневой массы тянется безликий человек, узнавший некогда неизмеримое бедствие, а владеет глиняным кусочком уже могучий Воскресный Спеллмэн. Язвочки на руках не вредят его трепетному труду и не вызывают отторжения – только морщится слегка постепенно исчезающий Блазе. Но спустя пару минут от пощипывания не остаётся ничего – улыбается. Самый чистый, искренний ребёнок созидает, творя из пластилина причудливые картины, кои создаёт его бескрайнее воображение.

Иногда посматривает в окно. Там кроны раскидывают величественные деревья: сплетаются и, кажется, касаются самих кучевых облаков – на вид сахарная вата. Слышится неподалёку детский смех и оживлённые постукивания женских каблучков. И птиц много. Не сосчитать их. Высоко-высоко. Не гремит ни позади, ни по сторонам. Благодать...

Лепит Спеллмэн кропотливо четырёхлопастные фигурки, напоминающие причудливые тела существ, подобных человеку. Чрезвычайно старательно вырисовывает рельефным мизинцем круглый живот, не знающий голода, а ноги, прежде смачивая большой и указательный пальцы в мутной жидкости, вытягивает так, что любая пропорция рушится, и получающаяся заготовка становится сугубо фантастическим порождением.

Теряется человеческий облик окончательно, когда на алюминиевый пруток, который был внедрён заранее, Спеллмэн бережно насаживает безглазую рыбную головёшку, тайно взятую с завода из контейнера для отходов. Шов он заделывает с особенным усердием, периодически подсушивая стык и размазывая остатки глиняной смеси заострённым ногтем. И знали бы вы, сколь сильным становилось его желание вместо глаз вонзить когда-то ароматные бутоны цветов, в которых всё ещё свеж след теплившейся жизни. Настоящая жизнь, что даже для Воскресного Спеллмэна являлась призрачным, неуловимым, почти мифическим образом...