два рассказа, сшитых по старым лекалам

два рассказа, сшитых по старым лекалам

Стоит разговору случайно зайти о временах года, кто-нибудь обязательно, как будто другие не знают, упомянет, что Пушкин, дескать, любил осень. Чему удивляться - то. Художников всегда манят яркие краски. А у нас, кроме трех недель осени, природа красками бедна.

Возьми хоть зиму. Днем все тускло и бело, а утром — ночь, вечером — ночь, ночью, оказывается, тоже ночь. Зато зимой кажется, что время жизни остановилось, и начинается время сказок, невольно всюду мерещатся чудеса.

Я раз засиделся у своего приятеля Сизова. Он — актер, и в тот вечер уморительно рассказывал про постановку в их театре новой пьесы. Рассказывал «в лицах». Разговор наш беззаботно скакал от темы к теме, время летело незаметно и, когда я вышел от него, была уже глубокая ночь. Была зима, но мороза не было, было даже тепло - забавно, только мы, северяне, говорим о зиме: «тепло». Шел приятный, щекочущий нос снег, по улицам ходили шикарно одетые люди — в больших городах любителей ночной жизни не меньше, чем предпочитающих заниматься своими делами днем - прибавьте свет от витрин, из глубин которых загадочно смотрят такие красотки, - я раз нарочно объездил несколько веток метро -

ничего похожего. Одна на Водянову походила, и то прической. Впрочем, красивая женщина только на картинке и хороша, а в жизни — настораживает. Словом, мне захотелось прогуляться.

Я шел по знакомому району и вдруг очутился около церкви. Ее построили, а я и не заметил, когда. Окна церкви таинственно светились. «Это почему? Ах, да, сегодня же праздник — Крещенье, - подумал я, - зайти что ли?» Мне было любопытно, вдобавок, хоть и «тепло», а ноги немного начали подмерзать.

Молящихся людей было немного — я насчитал десяток старушек и пару старичков. Шла служба. Мне было неловко, и я отошел в правый угол, чтобы, никому не мешая, погреться немного и уйти. Служба шла, конечно же, на церковно-славянском, но, прислушиваясь, легко понималось, что произносит дьякон, и о чем молятся эти старушки.

Просили они у Бога избавить их от гнева, просили мирного дня. Неожиданно мне вспомнился мой друг Колька. Я отчетливо представил, как он играет на гитаре и поет гундосо известный спиричуэл: « Это я, это я, Господи, стоящий в надежде на милосердие».

Я представил, как бы это выглядело в церкви, и меня стал давить смех. Одновременно со смехом на меня накатил и страх. «Что это, - растеряно думал я, - это и называется - «беснуется»»?

«Что ты тут делаешь? - мысли шли строгие и холодные, как гвозди, — ты, который постоянно насмехается, «острит», после становится стыдно, - и тут же новая шуточка. Какого хрена ты решил, что мысль, звучащая красиво, уже и верна? И почему тебе не приходит в голову, что человек-острослов, обычно, пошляк или циник. Да и просто глуп. И вот этот человек, или, точнее, это «дерьмо» приперлось в храм, и что. Молиться, что ли, начнет: «Подай, Господи»».

Я посмотрел на икону Христа. Выражение лика у него было суровым и грустным, но если вглядываться дольше, вдруг становилось доброжелательным.

«Да, хорошо бы существовало что-то, сила, которая хотя бы одергивала меня, когда уж совсем с катушек съезжаю. Сам - то я не исправлюсь, это точно», - подумал я.

Служба подходила к концу. Пожилой священник осторожно, покряхтывая, залез на лесенку и трижды окунул в бак с водой серебряный крест. Потом набрал немного воды в ведерко и какой-то кисточкой или метелочкой стал в ведерко макать и обрызгивать прихожан. Подойдя ко мне, он с улыбкой махнул кисточкой и на меня. «А мне-то зачем?» - мелькнуло у меня в голове. Капли холодной воды, миллионы капель, упали на мое лицо, затекли за воротник рубашки — казалось, меня умыли.

В этот миг двери храма распахнулись, и в проем стала с натугой вдавливаться толпа людей с лицами, наполненными решительностью и, одновременно, суровой заботой. Впереди шла полная женщина с громадным бидоном, очевидно, атаманша.

- Освятили воду? - громко, на всю церковь, спросила она, как спрашивают у нас обычно на допросах - одновременно самим тоном подтверждая то, о чем спрашивали.

- Нюся, - крикнула она в толщу толпы, - следи, чтобы брали в порядке живой очереди.

Но «живой очереди» не получалось. Люди напирали на бак с водой мощно, будто двенадцать колен Израилевых возле источника Моисея. Казалось, еще чуть-чуть и желающие набрать освященную воду перейдут на принятый в общественном транспорте язык.

- Вы хоть не толкайтесь! - воскликнул священник в отчаянии и быстро ушел сквозь еле-еле раздвинувшуюся в стороны толпу. Я понял, что и мне, пока не получил локтем по носу, пора убегать и стал, отрывая заклепки на куртке, протискиваться через заполненные верующими двери. Попав в притвор, я увидел, что на улицу не выберешься — люди стояли плотно, плотней, чем сосиски в вакуумной упаковке. Тут я увидел еще одну дверь, в которую никто не ломился. «Может выход запасной», - подумал я и открыл ее. Но это был не выход. Дверь вела в помещение маленькой церковной лавки. Там никого не было, кроме очень спокойной женщины за чистым деревянным прилавком и священника, который стоял и грустно листал какую-тол книгу. Он как-то испытующе посмотрел на меня.

- Здравствуйте, батюшка, - сказал я.

- Здравствуйте.

- Я вот хотел спросить у вас.

«А что ты хотел спросить, не придумал еще?» - мелькнуло в голове, - давай, ври дальше».

- Я хотел бы получше понять христианство, почитать что-нибудь об этом, - неожиданно для самого себя сказал я.

- Лучше всего, читайте святых отцов. Да, у нас и библиотека есть.

Священник назвал адрес библиотеки.

Кое-как, едва не оторвав рукава, я выбрался на улицу и еще раз удивился тому, как много людей ходит в церковь. Люди шли и шли. С бидонами, бутылками, банками.