Две птицы

Две птицы

Эту историю полуденный журавль выучил назубок. Вот, что будет с журавлем вечерним, никто не знает. Может и забудет он ее, нашу историю, напрочь, и не у кого будет спросить, чем она закончилась, даже если начало мы знали. Так вот, пока журавль полуденный, а не вечерний или ночной, мы у него все расспросим и запишем.

Дело было зимой. Двое братьев пошли в лес искать зимовье шамана. Шли они долго. Небо было закрыто от них тонким серым одеялом, настолько тонким, что лучи звездных глаз прокалывали его, тянулись и дотрагивались до наших путников. Красные звезды пели о будущем, синие о прошлом, а белые были мертвы и молчали о настоящем. Под эти песни шагалось легко и уверенно.

Звать шамана не пришлось, он уже поджидал гостей у входа в землянку. Он распростер объятья и приветствовал каждого по отдельности. Был шаман росту невысокого, с тонкими руками, невзрачным лицом,  растрепанными седыми волосами, целой копной, и в черных зимних одеждах, больше всего напоминавших ворох ничем не скрепленных друг с другом тряпок. Также следует упомянуть, что седой был молод. Дело в том, что он не стал, как принято – со временем,  тем, кто он есть, а родился тем, кем должен был стать.  

- С чем пожаловали? – спросил он, с улыбкой глядя куда-то в сторону.

- Ты нас и к очагу не пригласишь? – спросил один из братьев.

- Как же, как же! Только очаг остыл, замерз и греюсь я сегодня холодной водою. Так что можно поговорить нам и тут.

- Ну, хорошо, - говорит тот же брат. Мы пришли просить твоего содействия и участия. Моя жена летом должна родить. Так сделай ты так, чтобы отпрыск мой стал великим и умным, не в батьку иль в мамку, а чтоб божье благословение у него было, и шел он по жизни легко, и был бы всегда победителем…

- И прославил бы ваши имена родительские за вас, – закончил шаман, и покивал деловито.

- Эээ, да, – отчего-то смутился говоривший.

- А что вы мне взамен дадите?

Перед шаманом раскинули три шкуры чернобурой лисы. Тут он как закатится смехом, так, что на ногах еле устоял. И раздавался его смех по дальним далям, и тихо мерзли братья, пока его веселье, наконец, не растаяло в сумраке серой ночи.

- Мало? – спросили его братья.

- Да не в этом как бы дело. Что ж, вы, товарищи, решили расплатиться не тем, что сами имеете, а тем, что взяли попользовать у лис? – говорит седой.

Братья притихли, не зная, как ответить на причуду шамана.

- Вот, что, ты, просящий, побудь тем, у кого вы все время берете. Становись-ка ты курицей.

И тот стал птицей, вмиг сообразившей, что на улице холодно и нахохлившейся на зимнем ветру.

- А ты, - говорит шаман второму брату, доселе молчавшему. – Дашь за брата зарок. – Посмотрев на ошалелые глаза собеседника, седой решил его успокоить. – Из-за брата не переживай,  бери туесок, цепляй за рога и веди домой, видишь – совсем замерзла. До момента рождения сына он останется в таком виде.

- Нет, я не понял кой-чего, – решился уточнить брат. – Почему он стал курицей, а не петухом, он же мужик!

- А это чтоб было ему пользительней. – ухмыльнулся шаман. – Так вот. С тебя зарок. Есть у тебя сын семи лет от роду. Пусть он становится моим учеником. Тогда исполнится желание твоего брата. И его сын, а родится мальчик, это написано на его перьях, он станет таким, каким желает отец.

- Да где ж это видано? Справедливость где? Просит он, а забираешь ты моего!

- Так пришли-то просить вы вдвоем. Твой брат трусоват, побоялся идти ко мне один, вот его и вини. Я здесь как погода у моря.

Хоть и не понял второй брат последнего сравнения, да делать нечего. Где ему с шаманом спорить? Взял он курицу и пошел обратно.

Будучи дома, рассказал жене своей и жене брата, как все было, сел на лавку и пригорюнился. А малец, сынишка его, шаману обещанный, говорит:

 - Не печалься, батя, такая моя судьба.

- Тебе малому, рано еще о судьбе говорить! – возмутился было отец. Да только не подозревал он, какой в его сына был ум заложен – затейливый, да печальный.

- Судьба моя не зерно молотить или коров пасти, а в шамановы тайны посвященным быть! Лучше вести и быть не могло!

Так и стало. Перешел мальчишка к шаману. Тот прозвал его Кречетом – за зоркий глаз и быстрый ум. А дядя его дождался в облике курицы рождения сына, превратился обратно уже летом, как был в зимней одежке, и зарекся к шаману ходить после этого. И яйца есть, и птичье мясо он перестал, а стал дни проводить, сидя в курятнике и наглаживая несушек:

- Что ж мы этих голубушек на убой, да на убой? Пусть жизни радуются, да закатным небом любуются...

Малой же Кречет, как оказался  при шамане, так стал тому разные вопросы задавать, и, о, чудо, впервые, в разницу с домом, стал получать на эти вопросы ответы. И хоть были они туманны и запутаны, словно тропки лешим, они ему были по нраву, и делался он от этого счастлив.

- Где кончается мир?

- Там, где начинается океан.

- Как узнать, кто прав, кто виноват?

- Если кто прав – того судьба не обманет, а ежели нет, то наоборот.

- Почему аисты белые, а утки нет?

- Потому как аист – птица небесная, а утка – земная.

И вот, задал Кречет учителю вопрос, который его мучил с самого начала обучения.

- Почему я у тебя на обучении, а мой двоюродный брат рожден стать великим?

Так ответил седой, но все еще молодцеватый с виду, хоть и прошло тринадцать лет,  учитель:

- Ответ не будет короток. Знаешь ли ты, что есть журавль вечерний и журавль полуденный, и это – две разных птицы? Вечерний и летает ниже, и не кричит солнцу славу. Полуденный – ярок и бел, и блистает на солнце, и кричит он при всех. Но дома у полуденного нет – он летает, а у вечернего – и дом, и семья, и гнездо его полно загадок. И не сами птицы выбрали, кем им быть, а день и вечерние сумерки взяли их в оборот.