Двери. Стены.

Двери. Стены.

За двадцать дней за окном ничего не изменилось. Цементно-серая, похожая на вату гуща, не то облака, не то туман, скорее все-таки облака, продолжала и не собиралась заканчивать свое ленивое движение в серую бесконечность. Эти облака на вид ничем не отличались от обычных, такие же кучные, ленивые, но они были снизу, сразу под окном, из-за чего появлялось чувство высоты и какого-то космического полета, иногда кружившее голову. Где-то вдалеке из-под серой тверди пробивалось белое свечение. Его природа была неясна, понятно было только то, что располагалось оно далеко внизу, где-то в глубине этого серого безмолвия.

А над пустошью висели два солнца. Красное всегда было на одном месте, всегда неумолимо нависало над домом, всегда смотрело в окно, его свет, казалось, проникает во все уголки квартиры. Оно было больше, светило ярче, поэтому серость пустоши была подернута красноватым оттенком. Ночью же, когда слабенькое, тусклое Белое Солнце заходило за Красное, оставался только этот красный свет, облака будто бы начинали кровоточить. Белое Солнце было почти нормальным, даже каким-то родным, но его было видно не всегда. Оно вращалось вокруг Красного, повторяя обычный цикл обычного солнца. Иногда казалось, что Белое постепенно сближается с Красным, что ночи становятся короче, дни длиннее. Они явно были как-то связаны, не только своим циклом, а чем-то еще. Быть может, Красное Солнце питалось Белым. В таком случае, рано или поздно Белое должно было потухнуть и тогда останется только Красное Безумие и кровоточащий пепел облаков.

Оба они снились Алану по ночам. Вот уже двадцать ночей ему снился сон, один и тот же, снова и снова, иногда по нескольку раз за ночь. Сон уже устоялся, стал неотъемлемой частью его жизни. Ему казалось, что каким-то образом этот сон был связан с реальностью, уж больно он походил на его ежедневные попытки привести свои мечущиеся мысли в порядок.

Каждую ночь Алан обнаруживал, что сидит, прислонившись спиной к стене, на лестничном пролете, слабо освещенном белым сиянием, лившимся откуда-то сверху. Он чувствовал себя уставшим, почти истощенным, все мышцы болели, будто бы он только что пробежал без остановки несколько километров. Трясущиеся конечности не слушались, затекшая без движения спина ныла. И он сильно хотел пить. Горло ужасно саднило, распухший язык не помещался во рту, который, казалось, был набит песком.

Каждое движение отдавалось болью, но белое сияние манило, тянуло к себе словно магнитом, он должен был идти к нему. И он вставал, превозмогая слабость и боль, опираясь о влажный цемент стены, дрожа всем телом от напряжения. Хватался за холодную железную перилу и, наваливаясь на нее всем своим весом, втирая ржавчину себе в руки, начинал подниматься. Он буквально тащил себя вверх, подтягиваясь на руках и до крови сдирая кожу ладоней, иногда запинался и падал, разбивая колени о ступеньки, но снова вставал и лез дальше. Иногда он падал в конце очередного пролета, на пол, а не на ступени, и тогда он давал себе несколько минут отдыха. Он прижимался лицом к холодному шершавому цементу лицом, чувствовал, как отдавалось в пол биение жилки на виске, слушал удары сердца, не помещавшегося в грудной клетке, и думал: «Нет, больше не смогу, даже если так и сдохну здесь, пускай, все равно больше не смогу». Но затем он отрывался от пола, все так же, опираясь о стены, поднимался на ноги, хватался за ржавую перилу и снова начинал бесконечный подъем к слабому белому свету, который все никак не приближался.

Постепенно сквозь звук его тяжелого дыхания и шорох волочащихся по ступеням ног проступал другой звук. Тяжелые гулкие удары барабанов, игравших какой-то медленный ритуальный ритм. Звук зарождался где-то на границе слышимости, а вместе с ним зарождалась тревога. Алан ускорял шаг. Вместе с ним ускорялись барабаны. Они становились все быстрее и быстрее, громче и громче; их ритм начинал напоминать ему что-то. Из сознания выплывали видения диких обрядов аборигенов далеких, нетронутых цивилизацией островов, обрядов совершавшихся перед жертвоприношениями. Костер, разрисованные щерящиеся лица, упругие, мускулистые татуированные тела. Алан переходил с шага на бег, ускорялся, как мог, несмотря на боль в мышцах.

Алан пробегал пролет за пролетом, но лестница не кончалась. Постепенно барабаны забивали собой все остальные звуки и начинали звучать уже в самой голове Алана, он переставал слышать что-либо кроме них, даже собственные шаги. Тревога скоро превращалась в ужас, ужас погони, гнавший его все выше и выше по лестнице, заставлявший сердце, уже бьющееся в ритме барабанов стучать еще быстрее.

И когда обезумевший и потерявший всякую ориентацию в пространстве Алан уже не чувствовал ничего кроме тупого страха, тысячью ударных разрывавшего его мозг на части, лестница заканчивалась хорошо знакомой площадкой. Именно здесь в реальности находилась дверь в квартиру Алана. Но во сне на ее месте была только серая цементная стена. Под потолком болталась лампочка, которая и давала то самое сияние, к которому он бежал. Но хоть лестница и кончалась, барабаны ужаса все еще рвали голову Алана. Он чувствовал что-то позади, уже совсем близко, и бежал к стене, туда, где должна была быть дверь в квартиру. Он бился о стену, царапал ее, а потом просыпался.

Каждое утро он находил себя по другую сторону этой стены, в своей квартире, усталый и измученный, с разбитыми кулаками и сломанными ногтями. И каждое утро он понимал, что и в реальности этой двери нет.

***

Дверь исчезла девятнадцать дней назад.

Утром того дня, после первой изматывающей гонки по лестнице, Алан обнаружил себя лежащим на спине в собственной прихожей у серой цементной стены, вместо которой раньше была дверь из квартиры. Не сводя со стены тупого, не осмысленного взгляда, Алан отполз от двери и уперся спиной в дверь комнаты. Он медленно, опираясь спиной на дверь и все также пялясь на дверь, поднялся на ноги. Нащупал дверную ручку. Повернул. Ввалился в комнату и захлопнул дверь. Еще несколько минут он простоял, держась за ручку и смотря на дверь, вернее, сквозь нее, на цементную стену. Потом отошел от двери и лег на кровать.