Дыхание смерти

Дыхание смерти

Я лежала на прожжённом, продавленном диване и смотрела в одну точку – туда, где ещё недавно стоял огромный телевизор и мощная аудиосистема. Не то чтобы я хотела любоваться пустым углом. Нет, просто поворот головы и любое другое движение причиняли мне невыносимую боль. Зарождаясь в мозгу, она молниеносно разливалась по всему телу, прожигала вены, артерии и даже малюсенькие капилляры. Эта боль была, как множество тупых игл, одновременно прошивающих все ткани моего организма.
Я умирала. У любого, кто увидел бы меня в тот момент, это не вызвало бы ни малейшего сомнения. Но рядом не было никого, и вряд ли кто-то собирался зайти. Я – отработанный материал. Продавать в моей квартире больше нечего. Пусто. Нет ни телефонов, ни внушительного количества золотых украшений, которым позавидовали бы даже цыгане, нет шубы, обуви, кожаных курток… Продан даже сейф, ибо там больше нечего хранить.
Я умирала. Но рядом не было никого, кто мог бы мне сказать об этом. Я понимала, что со мной что-то не так, ведь я не могла двигаться, но не отдавала себе отчёта, что это конец. Я чувствовала нереальный жар, исходящий от моего тела, зрение было расфокусировано, я периодически проваливалась в бессознательное состояние, потом, будто выныривая из-под воды, жадно хватала воздух, и снова отключалась.
По стене плыли картинки. Вот плывёт мой первый укол. Почему же тогда не было страха? Вот мой муж, наш медовый месяц в Сочи. Было здорово. Как он там, на зоне?
В кругу сидят люди. Как по команде, они повторяют похожие фразы. «Привет, меня зовут Дима, и я наркоман», «Привет, меня зовут Вова, я алкоголик», «Привет, я Даша, наркоманка». Это ж я! Что я там делаю среди них? Тут меня осеняет, что это «Медицина 2000» - моя первая реабилитация. Потом картинка уплывает, и вот я уже стою на подоконнике в курилке и читаю стихи. Старые торчки, да и сотрудники центра умиляются: «Во даёт, малолетка!».
Я радуюсь всеобщему вниманию, и с ещё большим жаром чеканю слова:
«Все мои мысли только о нём,
Занимают мой ум и ночью, и днём,
Он в моих мыслях навеки един,
И имя ему лишь одно – героин!
Его по-другому никак не назвать,
А может, стоит опять его взять?
Может опять в поднебесье мне взмыть
И о проблемах на время забыть?
Пойду, и опять его в вену вколю,
Ведь я до безумия это люблю.
Я это не делала очень давно,
Вот только раскрою это окно.
Я полечу, в никуда я пойду,
Но героин я повсюду найду.
Это мой враг, но и он же мой друг,
Чуть-чуть постою, осмотрюсь я вокруг.
Больница здесь, а город вон там,
Я за герыч любые деньги отдам,
Всю жизнь я об этом буду жалеть,
Но осталось немного ложку нагреть.
И я делаю то, что до боли люблю,
Героин я снова в ложке варю.
Вот полился по вене жёлтый раствор,
И со мной бесполезно вести разговор.
Все вокруг меня будут судить и ругать,
Но мне уже глубоко наплевать!
Вот мне 25, ни семьи, ни детей,
И мозг мой свободен от разных идей.
Надо герыч мутить, куда-то идти,
Чтобы себя от кумаров спасти.
Проблем до хрена, и не хочется жить,
Так больше нельзя по течению плыть.
Есть способ один, как уйти от проблем,
И я расскажу сейчас его всем:
Надо гера побольше по вене пустить,
Чтоб о проблемах навеки забыть!»
Кто-то хлопает, кто-то свистит. Эти звуки выдёргивают меня из картинки. Она уплывает, и снова передо мной лишь голая стена.
Что за чёрт! Мне сейчас 25! У меня отобрали родительские права, муж сидит. Именно так, ни семьи, ни детей! Неужели я тогда уже знала? Но как? Зачем, зачем я написала такой сценарий своей жизни? Почему не хорошую работу и крепкую семью? Но с той шестнадцатилетней девчонкой говорить бесполезно. Она неловко улыбается и пожимает плечами.
Слёз нет. Слёзы остались в прошлом. Очень хочется пить, но дойти до кухни я не смогу. Наверное, сегодня я умру…
Я не знала, сколько было времени, когда я погрузилась в полусознательное состояние, не знала и который сейчас час. Мобильного телефона у меня не было, так что позвать на помощь я не могла. Я с трудом окинула комнату взглядом. Обои и потолок были жёлто-оранжевыми; вырваные кусками паркетные доски оставляли на полу уродливые шрамы, в которые забивался мусор. Мусор был везде, на кухне, в коридоре и в обеих комнатах. Пищевые остатки гнили, источая омерзительный зловонный запах, а вперемешку с ними по квартире были разбросаны шмотки от Gucci, Calvin Klein, Dscuared… Теперь всё это превратилось в одну большую помойку, над которой роились мелкие мушки.
Ох уж эти мушки! Мне всё время казалось, что они откладывают яйца в мои изуродованные, продырявленные ноги. Эта мысль сводила меня с ума, я представляла, как яйца вылупляются в моей плоти, я реально видела их малюсенькие треугольные тела у себя под кожей. Иногда я хватала щипчики для ногтей, пытаясь выковырять из себя непрошенных гостей, тем самым оставляя на теле всё больше и больше кратеров, извергающих кровавую лаву. Но сейчас даже мушки меня не особо волновали. Только одна, которая постоянно садилась мне на лицо.
Кажется, был апрель…
Вдруг я услышала, что кто-то пытается открыть ключом дверь. Зачем? Ведь она давно уже не заперта. В этой квартире ничто не представляет ценности, включая меня.  Ключ ещё пару раз провернулся в железной двери, и она с грохотом открылась. Я услышала осторожные шаги и чьё-то взволнованное дыхание.
- Есть кто дома? Даша, ты тут?
Господи, это же мама! Она никогда не заходила в мою прокуренную берлогу. Как? Как она почувствовала? Как поняла, что сейчас это вопрос жизни и смерти? Мамочка!
Я хотела ответить сильным и уверенным голосом, но из моей груди вырвался непонятный, пугающий хрип.
Я боялась осуждения, боялась, что она увидит, во что я превратила квартиру. Мне было очень страшно, но страшнее могло быть, если бы она не пришла. Я не помню, о чём мы говорили, говорили ли вообще или она поняла всё без слов. Помню только, что движения её были резкими и решительными.
Я бы не назвала маму уверенным человеком, готовым молниеносно принимать решения, но тогда она будто бы знала, что делать. Мама решила, что оставлять в этой дыре меня нельзя, а надо срочно транспортировать к бабушке в соседний подъезд, и уже там что-то предпринимать. Казалось бы, что может быть проще - переместиться из одного подъезда в другой…
Мама попыталась меня поднять. Я привстала, крепко держа её за руку, и навалилась на неё всем весом своего истощённого тела. Но ноги меня не слушались. Ноги предали меня (как и я давно уже предала их), и я бессильно рухнула обратно на засаленный диван. Это конец. Мне никогда не выбраться отсюда, не подняться с проклятого дна своей жизни. Адская боль пронизывала всё моё тело. Было такое ощущение, будто тысячи игл прокалывают мои лёгкие и пришпиливают их к грудному отделу позвоночника. Ещё попытка. Тщетно…
- Дашенька, может скорую? Давай скорую, девочка моя. Ну что же ты? Как же так?
Было видно, что мама держится из последних сил. Но она старалась выглядеть спокойной, насколько это представлялось возможным.
- Мам, не надо! Я сама. Как-нибудь. Только не скорую. Не надо! Мам, дай стул! Я на него опираться буду. Точно! Мам, не надо скорую!
В горле было сухо, как в пустыне в горячий солнечный день. Слова царапали глотку. Даже воздух раздирал мне воспалённую гортань.
Мама принесла с кухни стул, надела на меня кроссовки и куртку, которая показалась мне тяжёлой, как пудовая гиря, я сделала рывок и поднялась с дивана, держась за металлическую спинку. Мама двигала стул, а я делала крошечные шажки в направлении заветного выхода. Так мы миновали прихожую и очутились на лестничной клетке. У лифтов силы стали меня покидать, а впереди ещё лестница… 8 ступеней вниз…
Я сидела на стуле, мама стояла рядом. Мы молча переглянулись, как бы спрашивая друг друга: «И что дальше?»
А дальше я соскользнула со стула, встала на четвереньки и поползла на коленях по грязным и влажным ступенькам. Мне было плевать на грязь, плевать, что кто-то увидит. Мне не было стыдно, а только страшно, что я не доползу, и мама всё-таки вызовет скорую.
Внизу меня ждал заветный стул, но сил подняться и сесть на него не осталось. Я растянулась на полу, облокотившись локтями на сидение. Кто-то зашёл в подъезд, кто-то вызвал лифт, кто-то вышел. Всё, как в тумане. В глазах стало темно. Нет! Только не сейчас! Только не здесь!
- Дашуля! Дашенька!
Снова я вынырнула из-под толщи воды, снова где-то вдалеке забрезжил свет.
- Мам, я в порядке! Пойдём!
Пойдём – это громко сказано. Мы с мамой и стулом преодолели две железные двери и оказались на улице. Яркий свет ослепил меня, резанув по глазам. Я стояла на коленях на асфальте. Я на коленях! Я сломалась… А ведь совсем недавно ко мне со всей Москвы съезжались торчки, несли последние деньги, телефоны и золото, несли куртки и шубы, технику и даже посуду. А теперь на коленях! И мама смотрит на этот позор!
- Давай потихонечку. Вот так, - дрожащим голосом повторяла мама, медленно передвигая стул, за который я цеплялась, как за спасательный круг.
Люди шли домой, люди выходили из подъездов, люди куда-то спешили… или не спешили… Почему во дворе так много людей? Зачем они смотрят на меня?! Хочу, чтобы все исчезли. Оставьте, оставьте меня одну!
Добраться до бабушкиной квартиры для меня было подобно подъёму на Эверест. Я почти не помню, как ползла по улице, как забиралась на четвереньках по лестнице, как сидела на вонючем полу в лифте. Как сквозь разбитое стекло, я смотрела на оторопевшее бабушкино лицо. Она что-то говорила, но я её уже не слышала. Я провалилась в забытьё.
Когда я открыла глаза, надо мной стоял папа и врач. Они тихо, но взволнованно о чём-то говорили. Врач мерил мне температуру, рассматривал мои раны, задавал какие-то вопросы. Меня кумарило, и сейчас я была готова ехать в детокс, чтоб меня наконец прокапали и избавили от непрерывной боли. Но врач меня не брал. Он скорбно покачал головой и сказал отцу, что у меня скорее всего заражение крови и какие-то проблемы с сердцем, и что медлить нельзя ни минуты, так как время моё на исходе. Таких, как я, в критическом состоянии, могли спасти только в Боткинской больнице. Я не знаю, о чём шла речь дальше. Я отключилась.
Очнулась я от того, что двое санитаров аккуратно укладывали меня на носилки. В скорой я последний раз вздохнула самостоятельно…
Говорят, что в реанимации я провела 10 дней, что врачи доблестно сражались за мою жизнь. Зачем они боролись за это никчёмное существование? Для чего всё это?
Открываю глаза. Яркий свет лепит мне прямо в лицо. Вокруг обшарпанные стены и окно без занавесок. Пошевелиться я всё так же не могу, но понимаю, что из меня торчит множество катетеров разного назначения. Жёсткая койка впивается мне в спину, а я – груда костей, обтянутых кожей, валявшаяся на продавленном матрасе, прикрывающем перекошенную железную сетку. На потолке чёрная плесень, на стенах осыпалась штукатурка. Зрение немного прояснилось. Понимаю, что я в палате. Кто-то стонет у соседней стены. Приглядываюсь, а там пожилая женщина… без ноги… Она вскрикивает и кого-то зовёт. Но никто не идёт.
Я попыталась облизнуть губы. Они оказались грубыми и бугристыми, как перепаханная трактором целина. Слюны во рту не было, очень хотелось пить, курить, да и просто встать с этой ужасной койки. Почему тело меня не слушается?!
Женщина не умолкала. На её крик пришла санитарка в перепачканном халате. Что-то дожевав, она вытерла рот рукой и грубо гаркнула на мою соседку.
-Ну что опять-то? А?!
-Наденька, памперс! Поменяйте мне памперс! Мне очень щиплет! Мне бы…
Но Наденька не собиралась ничего менять, обрубив несчастную на полуслове.
-Потерпишь! У тебя тут прислуги нет!
Я издала какой-то звериный хрип, мало похожий на слова, хотя в голове уже простроила целую речь. Сознание моё было ясным, а мозг прекрасно обрабатывал информацию, подавая сигналы о том, что происходит вокруг. Но до конечностей сигналы не доходили, равно как и до речевого аппарата.
-Опа! Кто очнулся! Что ж ты не сдохла, гнида? И как таких земля носит! Ты не человек. Животное! Все вы наркоши такие!
Да ладно! За что она так? Что я ей сделала? Если бы я могла встать или хотя бы ответить, то она пожалела о том, что говорит. Вот гадина! За что?
Но вместо слов из груди снова вырвался лишь жалобный стон.
А она не унималась.
-Зачем вас, тварей, спасать? Всё равно сдохнете! Обхаживай вас ещё! Твари!
-Наденька! Богом молю, памперс! Поменяйте! Болит всё! – уже в голос рыдала моя соседка.
-Заткнись, полоумная! Потерпишь! – кинула ей в ответ санитарка, выходя из палаты.
Женщина начала плакать в полный голос, и что-то бормотать сквозь слёзы.
Между всхлипываниям  и рыданиям я разобрала, что она зовёт брата, что хочет умереть, но ей не дают этого сделать. Мне стало жутко, а по телу побежал озноб. Это кошмар! Куда я попала?
От ощущения собственного бессилия меня разбирала жуткая злость. Я решила во что бы то ни стало встать в этой ненавистной продавленной койки. Я собрала всю волю в кулак, приведя тело в готовность, как бегун перед стартом, и сделала рывок. Сесть полностью у меня не получилось, но я немного приподнялась, поставив на подушку согнутые локти. Ещё рывок, и вот я уже сижу, облокотившись на спинку железной кровати. Проделав ряд сложных манипуляций со своим телом, я умудрилась спустить на пол ноги. Вот он – миг победы! Я выпрямилась, привстала и… рухнула на пол, как мешок с картошкой. Я барахталась на полу, как лосось на мелководье, цеплялась за металлические части койки, но никак не могла принять вертикальное положение. От досады мне хотелось кричать и ругаться матом, но голос тоже не спешил ко мне возвращаться, да и моя соседка задремала, что-то бормоча сквозь беспокойный сон, а мне совсем не хотелось её будить.
Прошло минут пять, а мне показалось, что целая вечность. Я услышала грохот металлической каталки и дребезжанье железных кастрюль. В палату въехала тележка с едой. Следом появилась пожилая санитарка. Она была совсем не похожа на Надю. Лицо её было располагающим, а глаза добрыми и внимательными. Моя соседка тихо застонала.
-Валя, ну что там у тебя?
-Я опысалась, - смущённо пробормотала Валя и потупила взгляд.
-Ну потерпи, моя хорошая, - тихо отозвалась санитарка.
Тут она заметила меня и громко охнула.
-Батюшки, это ещё что! – и поспешила мне на подмогу.
Она аккуратно приподняла меня с пола и водрузила на кровать.
Рождавшиеся в моей голове слова никак не желали выходить наружу, но мне так хотелось отблагодарить эту добрую женщину, что я всё таки просипела тихое «спасибо». Она улыбнулась мне в ответ и окинула меня ласковым, уставшим взглядом.
После моего неожиданного полёта силы окончательно меня покинули, и я даже не могла привстать, чтобы хоть немного поесть. Хотя я и не представляла, что смогу запихнуть в себя какую либо еду.
Я лежала молча и наблюдала за санитаркой, которая заботливо меняла Вале памперс. Валя была очень крупной, однако эта маленькая женщина так ловко приподнимала и переворачивала её, что я только диву давалась, откуда у неё столько сил. Потом она снова обратилась ко мне.
-Меня зовут Галина Сергеевна. Если что-то надо, зови. Может тебя покормить?
Я смущённо замотала головой. Тогда она села на обшарпанный деревянный стул, и стала кормить Валю. Она делала это очень аккуратно, как будто кормила собственного ребёнка.
Я заснула, так и не поев. А потом была капельница и вечерний обход. Доктор дал мне раствор для полоскания, после которого у меня немного прорезался голос. На обходе я узнала, что ещё пара часов промедления, и меня бы не спасли. У меня было заражение крови, да ещё с стрептококки «сожрали» мне сердечный клапан. Теперь там дырка, и если я продолжу жить, как раньше, то точно сдохну. Я внимательно слушала, бестолково моргая глазами. Мне не было страшно, и интересовал меня лишь один вопрос «когда меня выпишут». Когда я его задала, доктор усмехнулся.
-А ты уже вставала?
-Да. Правда упала. Но это же временно. Ну когда?
-У тебя эндокардит. Его ещё вылечить надо. А это не так-то просто, процесс долгий. Завтра к тебе приедут.
Я недовольно застонала и попросила придвинуть мне стул. Как только доктор ушёл, я начала тренироваться. Я встала, ноги дрожали, но мы со стулом доблестно доползли до конца палаты, распахнули прикрытую дверь и увидели, что за дверью маленький коридорчик и металлическая решётка!!! Что за ерунда? Я что ли в зоопарке?
Рядом находилась ещё одна дверь. Я сунула туда свой нос, и обнаружила, что там мужская палата, и там лежат три человека.
-Можно? – спросила я у мужика, сидевшего на дальней койке. Я бы спросила и у других, но они лежали, отвернувшись к стене.
-Заходь – буркнул мне смуглый мужик со сморщенной, как печёное яблоко, кожей.
Мы со стулом подобрались ближе и пристально посмотрели на мужика. Он так же пристально смотрел на нас.
-А где мы? Почему там решётка?
-В дурке. В Боткинской больнице.
Внутри меня всё перевернулось. Как в дурке? Почему?
Мужик явно не был готов к длительному разговору, и, ответив, уставился в окно. Я учуяла, что от него пахнет сигаретами и поняла, что безумно хочу курить.
-Можно сигаретку?
Он снова окинул взглядом меня, потом стул.
-Вернёшь. У меня мало.
Я выпросила у него ещё и зажигалку, и мы со стулом отправились в туалет. Я закурила, в глазах всё помутнело. Едкий дым ударил в голову, потом в нос, а к горлу подступила горькая тошнота.
Галина Сергеевна привезла ужин. Я расспросила её о том, где нахожусь. Оказалось, что это поднадзорная палата инфекционного отделения. Тут лежат психи, наркоманы и алкоголики, требующие особого присмотра. А ещё оказалось, что у меня есть пакет с вещами, а в пакете лежит целый блок сигарет! И после ужина мы со стулом снова совершили паломничество в уборную, так что вечер у меня был насыщенный.
Перед сном я выпросила у медсестры два феназепама. Засыпала я с мыслями о том, где бы мне взять мобильный телефон и скорее узнать, как обстоят дела на районе.
На следующий день приехала мама. Она долго сидела около кровати и смотрела на меня то ли с тоской, то ли с укоризной. Не помню, о чём мы говорили., но, наверное, я спросила, как там дети и бабушка с сестрой и непременно уточнила, когда же приедет папа.
Мама привезла мне всяких вкусностей, два новеньких комплекта нижнего белья, ночную рубашку, сигареты и портативный dvd плеер с пятью дисками. Моей радости не было предела, ведь теперь я могла не просто лежать и плевать в потолок, а плюя в потолок, ещё и фильмы смотреть! Но, как только мама уехала, я тут же провалилась в беспокойный полубред-полусон. Температура упрямо не хотела снижаться, и даже по утрам градусник не показывал меньше, чем 38,2.
В этот год май был экстремально жарким. Горячее солнце шпарило с самого утра прямо в окно, около которого стояла моя койка. Занавесок в палате предусмотрено не было. А зачем в отделении для полудурков занавески? Я понимала, что где-то за стенкой лежат люди в обычных палатах. Наверняка, у них там жалюзи, а, может, и телевизоры. Они разговаривают друг с другом, делятся воспоминаниями о жизни. Мужики, скорее всего, играют в карты и без умолку трещат о машинах и футболе, а мне было не с кем перекинуться даже словом. Валя только и делала, что стонала, к тому же, она страдала умственной отсталостью, так что беседа совсем не клеилась. Она ласково называла меня Дашенька, что-то спрашивала, но, не дослушав, повторяла свой стандартный монолог про то, что её все бросили, но есть брат, который непременно придёт её навестить. Я думала, что она выдумала брата, и его не существует, но не спорила с ней, а подбадривала, что он, наверное, занят, вот и не может приехать.
Ночью к нам в палату подселили старуху. Она оказалась злой и сварливой, и уже с самого утра нашла себе развлечение – затыкать стонущую Валю. Жизнь становилась невыносимой.
Приезжал папа, привозил продукты, дни шли и шли, а температура всё не спадала. Мне уже казалось, что я так и родилась с этой 38,2!
Как-то днём, когда было особенно жарко, и дверь в палату не стали закрывать, чтобы до нас доносилось хоть дуновение майского ветерка, я увидела, что в мужское отделение заходит довольно молодая и хорошо одетая женщина. Когда ко мне приезжали родители, они, конечно же, не дали мне позвонить Сидору. Сидор был моим единственным и, как ни странно, ещё живым другом. А ещё Сидор был весёлым психопатом-шизофреником с неадекватной самооценкой и вечной манией преследования. И вот теперь в моей голове созрел план, что я непременно должна попросить у этой женщины телефон и позвонить своему весёлому другу, чтобы он либо придумал, как мне отсюда свалить, либо привёз мне более привычное «лекарство», нежели то, которым меня пичкали в этой забытой Богом дыре.
Я снова вооружилась стулом, и мы с ним снова совершили отважное паломничество в мужскую палату. Там я увидела, кто лежал на койке. В прошлый раз этот человек, отвернувшийся к стене, был полностью накрыт одеялом, да и не до него мне тогда было. А теперь эта милая женщина аккуратно обрабатывала раны на его огромных опухших ногах. Это был её сын. Очень толстый парень лет 20-ти лежал на спине, и, пока она мазала его покрытые коркой ступни, он кривлялся и издавал неприятные нечленораздельные звуки. У него был синдром Дауна…
Помимо синдрома Дауна у него ещё был сахарный диабет и какая-то инфекция. Мне стало неловко просить о чём-то эту женщину. Но другого такого шанса позвонить могло было больше не представиться. И я попросила.
Сидор взял трубку, и по его голосу я сразу же поняла, что ему сейчас хорошо. Не то, что мне! Я не помню всего разговора, но точно помню, что сказала адрес, номер корпуса и примерное расположение окна (насколько я могла судить о нём, находясь внутри здания). Он обещал приехать и привезти мне «подарок», как только у него будет такая возможность.
Я стала ждать. Теперь я не отлипала от окна, а дни казались нестерпимо долгими. Я злилась, раздражалась на санитарок, дерзила, и даже обматерила Наденьку, которая, было, снова завела свою песню, что все наркоманы должны сдохнуть. Когда я чувствовала присутствие Сидора, пусть и незримое, море было по колено. Я знала, что мне будет, куда идти, знала, что там, куда я пойду, меня оденут и накормят, а ещё там обязательно будет «лекарство», наличие которого мотивировало меня на поход именно туда, а не куда-то ещё.
Снова приезжал папа и привозил мне продукты, новые фильмы и сигареты, снова шпарило майское солнце, снова градусник показывал 38,2, а Сидор всё не ехал. Может он приезжал? Может он не нашёл окно? Вдруг он приходил, а я тогда спала? Ну почему я так много сплю? И в этот момент я услышала под окном громкий свист. Это был он!
Как же я была рада его видеть! Или не его, а лишь то, что он мне принёс. Но я не заморачивалась такими мелочами. Я «подлечилась», и жизнь вновь предстала мне в таком привычном и радужном цвете! Мы долго разговаривали, держа друг друга за руки сквозь ржавые прутья больничной решётки. Заходила медсестра, он пригибался, а потом снова выплывал откуда-то из-под стены, и мы снова о чём-то разговаривали. А потом я собрала все деньги, которые папа оставлял мне для медсестёр и санитарок (чтобы они лучше ухаживали за мной и не хамили), отдала Сидору, и он быстро удалился, обещая приехать в ближайшие дни с новым «подарком».
В этот вечер я с удовольствием посмотрела всю трилогию «Властелин колец», выкурила почти целую пачку сигарет (причём до туалета я добиралась самостоятельно, забыв своего доброго компаньона стул возле койки), а градусник показал 37,4!
Сидор приезжал снова, а я снова врала папе, что мне надо платить медсёстрам, чтобы они вовремя промывали катетер, чтобы чаще меняли постель. Не помню, что ещё я говорила, но папа верил, ведь он и подумать не мог, что ко мне кто-то может приехать.
Через 10 дней я поняла, что меня опять кумарит… Теперь я не отлипала от окна, я бесилась, материлась, плакала от бессилия, что ни на что не могу повлиять. Жизнь снова превратилась в ад. А Сидор всё не ехал и не ехал, вот уже 3 дня.