Ее руки

Ее руки

Обратите внимание. Вот так выглядит вражеская зажигательная бомба, - Смирнов поднял повыше темно-серую металлическую колбу. – Главное, вы не паникуйте. Если увидите, что такая упала – быстро ее в ящик с песком. Поняли меня? Только она горячая, даже не думайте, это, ее руками голыми. Клещами или в рукавицах.

- Поняли, поняли, - пробурчала Санька. Наставления Смирнова она слушала уже несколько раз, знала их наизусть и могла повторить, даже если бы ее разбудили посреди ночи. – Ну что, пошли? - она обернулась к Гене, белобрысому, худому мальчишке, который мечтательно смотрел в заклеенное газетными полосками окно.

- Идем.

Выслушав в последний раз инструкции Смирнова, ребята полезли на чердак. На улице вечерело, а на чердаке было совсем темно. Они уселись рядышком на длинный ящик, стараясь согреть друг друга, но ни пальто, ни валенки не спасали от цепких лап мороза, больно щипавшего носы, щеки, кончики пальцев… А двигаться – нет сил, да и откуда они возьмутся, эти силы? Писать в школе – и то невозможно почти, но в школе хоть немного топят, а тут так же холодно, как и снаружи, разве что ветра нет.

На лице друга Сашка читала те же мысли, что бродили и в ее голове. Да сейчас у всех, у всех эти мысли читались в голодных глазах. Лишь бы не было налета. Лишь бы норму не понизили. Лишь бы не пришлось везти по морозу к Мойке сани с…

Она оборвала себя. Попыталась вспомнить книгу, которую читала недавно, но вместо доблестного Айвенго видела булку. Довоенную, мягкую, из пшеничной муки, а не ту клейкую темную массу, которую выдавали за хлеб. Булка лежала на столе, покрытом красно-белой клетчатой скатертью, вот она – протяни руку, возьми…

Из полудремы ее вырвал злой, резкий звук сирены. Санька вскочила, следом – ее друг. Они подлетели к окну, за которым все равно ничего нельзя было разглядеть, но они прижались носами к замерзшему стеклу, дыханием и ладонями отогревая крохотные кружочки, через которые можно было разглядеть далекое зарево пожара.

- Где это, а?

- Кажется, за вокзалом где-то.

- Как бы только на соседние дома не перекинулось.

От их дома до вокзала было не так уж и далеко. А проклятые немецкие бомбы, если их вовремя не затушить, могут натворить бед.

- Ген, тебе страшно? – почему-то шепотом спросила Санька.

- Еще как, - ответил мальчик.

Но они так привыкли к этому страху, что почти не замечали его. Бояться все время очень тяжело: за родных, за себя, за город, за страну. И страх притупился, затаившись в самом темном уголке души, дожидаясь момента, когда можно ледяными шипами вонзиться в сердце.

Вззз! Грохот, гул, треск. Ребята отпрянули от окна. На полу вертелась, плюясь огнем, зажигательная бомба, а в крыше была дыра, за которой метались лучи прожекторов.

Спотыкаясь о какой-то хлам, Санька подскочила к бомбе. Где рукавицы?! Она сняла их, когда пыталась отогреть окно.

- Генка!

Чертовски больно. Кажется, руки сейчас оторвет. Ящик, песок, ткнуть туда бомбу зарядом вниз. Генка затаптывает горящие тряпки, потом опрокидывает на пол целое ведро воды.

- Санька! Са-а-аня!

Гена обнял ее, трясущуюся, плачущую. Потом набрал в бочке еще одно ведро воды, принес.

- Как? – Саня смотрела на него сквозь искривленные линзы слез.

- В порядке. Не загорелась.

Санька опустила руки в воду и глубоко, прерывисто вздохнула. Ее била дрожь, так, что стучали зубы, а за окном все выла сирена и плясали оранжевые пятна.

- Дурочка, - Гена прижал к груди ее голову с растрепанными косами, выбившимися из-под платка.

- Ничего, - Санька сидела, согнувшись, волны боли накатывали  и отступали. – До свадьбы заживет.

* * *

- Санька! Рукавицы кинь! – окликнул ее снизу Гена.

- Да где я тебе их тут возьму, а? – весело отозвалась девушка, осторожно глядя вниз из «люльки». Пятый этаж, высоковато падать-то.

- Давай свои, позарез надо! – донеслось в ответ.

Она стянула грубые рабочие рукавицы, заляпанные краской, прицелилась и кинула, едва не попав в друга, который, хохоча, поднял их и стал потрясать ими, как доблестный Айвенго мечом, прыгая на одной ноге. Двадцать лет человеку, а серьезности никакой. Генка крикнул ей что-то вроде «спасибо» и скрылся за распахнутой на улицу дверью.

Саня взяла широкую малярную кисть, обмакнула в ведро с краской.  Шрамы, конечно, не зажили, и руки ее казались изуродованными и некрасивыми. Но она не жалела – ни минуты. Она выжила, она оказалась сильнее голода и смерти, и теперь радовалась и ясному небу, и жаркому июльскому солнцу, и свежей зелени, и этим остро пахнущим деревом лесам, которые облепили фасад старинного дома.  А руки… Что руки? Главное, что они есть, а все остальное – приложится.

Широкими, уверенными мазками краски она рисовала новое лицо города, и была счастлива этим, переполнена, как переполняются по весне озера водой. Она знала, что помолодеют все эти черные руины, что юный город станет еще краше и светлее, что он восстанет в прежней старинной строгости, и будет стоять – большой и удивительный, похожий на памятник или на мечту.