Её Сиятельство Графиня

Глава 1

1856 год

Три дня пути до Санкт-Петербурга

С детства я знала, что человек человеку равен, ежели не по положению в настоящем, то по сути своего происхождения: будучи рождённым одним путём и выходящим из одинакового по сложению чрева, имея те же части, что и всякий. Человек имеет душу, разум и волю как неотъемлемые свои составляющие, и из того исходя всякому человеку долженствует требовать к себе равного с другими отношения и то же равное отношение проявлять.

Таковы моральные основания нашего существования, таковы положения всякого верующего и страшащегося Последнего суда. Таковы порядки, которыми должны бы определяться законы всякого государства, смеющего себя называть хоть на толику развитым. И не идёт мораль эта в противоречие с положением слуг и господ, кое естественно, ведь Господь наделил каждого разными возможностями, и наказал одним покровительствовать над другими, пестуя.

Я искренне верила в эти постулаты — и верю в них, и буду верить — так воспитывал меня отец, так воспитывал меня собственный разум, поглощающий окружающее и рождающий размышления. Казалось, такие порядки естественны человеческому существу.

Казалось, ведь действительность обратна моим наивным представлениям.

Холоп — не раб. Так пишут всюду и все. Новое, прогрессивное наше общество кричит, что вот они — благодетели! — даровали холопу права, земли — для воздела — да защиту. Крепостного голодом не морят, не убивают без причины — словно смертоубийство не есть тяжкий грех от причины не завися, — не требуют с него сверхчеловеческого, дают кров и даже судиться с барином дозволяют. Везде суют Салтычиху и прочий дворянский мусор, коих удосужились наказать прилюдно, да едва ли кто знает, за что именно наказывают? Что есть преступление дворянина, а что — крепостного? Говорят, всяк преступивший законы царские получает соразмерное наказание, но что те законы на деле?

Лишь на словах крестьянин лучше живёт, но подтверждения тому не видно. Сквозь драгоценное витражное окно прогретого, обитого бархатом экипажа я наблюдала изморенных непосильной работой зверей, диких, запуганных, изголодавших. Неудовлетворённая потребность из всякого сделает скотину, и всё же я всматривалась, всматривалась в опущенные раболепным поклоном головы с надеждой, что хоть кто-то — ну кто-то! — проявит положенное человеку любопытство и наградит меня — пусть даже тусклым — но осмысленным взглядом.

Не наградили.

Недаром люди за Пугачёвым пошли, ведь что за жизнь, когда положено землёй лицо обмазывать, стоит только увидеть мало-мальски барскую карету, когда от рабства надобно откупиться непосильною ценою, отдавая жизнь в труде каторжном, но не имея за душой ничего, ведь всё твоё — барское?

— Ваше сиятельство, не смотрите…

— Буду! — капризно воскликнула. — Буду!.. — повторила уже тише. — Величайшие имения России — да такого вида! Какой позор, и ведь под носом у столицы! О каких законах и правах они везде пишут, если вот — вот прямо тут — люди издыхают? Неужто нет уполномоченного, кто приструнил бы дворян да выделил бы хоть по лицу для соблюдения закона? В чём трудность — следить за собственными же порядками? И ведь они удивляются бунтам! Бунтам! Да неровен час, эти несчастные на дворец пойдут — полумёртвые! Им нечего терять, оттого и страха скоро не будет, смотри на них, Тихон, смотри!

— Я вижу, ваше сиятельство, — пробормотал приставленный ко мне с самого детства помощник. Он, уже старый, тощий, нервно закутался в шаль, не от холода — от жути увиденных просторов. Такой же крепостной, он прожил жизнь более достойную и словно бы чувствовал себя виноватым, что он — здесь, в тепле, а они — там, в грязи.

— Ваше сиятельство, не гоже так переживать, — хотела было взять слово нянюшка, но я так на неё глянула, что та голову опустила. Стало стыдно. Почтенные люди, а я с ними, как… Не я ли только что о равенстве размышляла?

Снова глянула в окно.

— Прости, Дуся.

— Ну что вы, ваше сиятельство…

Мы который уже день ехали по имениям Вавиловых. Этот графский род, древнейший, казалось, никогда не обеднеет. У Вавиловых было всё — земли, связи, имя, а главное — средства на поддержание перечисленного. Но вот незадача — этот досточтимый род иссяк. Почти. И всё же я бы считала, что иссяк, потому что на батюшке моём, как на последнем среди родни достойном человеке, он и закончился, а наш великий Николай совершил страшную ошибку, сослав его, среди прочих декабристов, на Кавказ.

И вот, на тот момент ещё богатый на сыновей род Вавиловых вдруг начал издыхать. И года не прошло — один, второй, третий. Праздная жизнь сводит в могилу — это я уяснила, и дядюшки мои да кузены тому яркое подтверждение.

Сначала род перешёл моему первому дядюшке — Евгению. Тот не был человеком плохим, как рассказывал отец, но и сильным, чтобы править таким семейством — тоже. Батюшка не сказывал, но всё в том деле указывает на то, что изжила Евгения его собственная жена, а после выскочила — не прошло и траурного срока — за моего второго дядюшку, Александра. Затем, как по расписанию, ушли на тот свет мой третий и четвёртый дядя, а с ними — и жёны их, и дети. Остался Александр со своей вторичной — уж простите, но что есть правда, то правдою остаётся, — женою среди носящих Вавиловские гербы одни единственные. Нарожали потомства, да тут словно проклятие — помирали все, не дожив и до семи. Тут и дядюшка Александр скончался — подозрительно. И я бы даже решила до дела докопаться, вот только жёнушка его тоже скончалась. Случай там очевидный: спьяну шею свернула — и поделом.

Остался у них только один сынок, Феденька, и — о чудо! — седьмой год перешёл на восьмой, а там и на девятый. И вот Феденьке уже четвёртый десяток — детей нет, жёны мрут как мухи, уж простите, не про людей такое будет сказано. Николай за голову взялся — не дело оставлять такой род на издыхание, смута пойдёт, недовольные будут, да и скажут, что император — прости Господи! — изжил Вавиловых-то из обиды юношеской, ведь всякий знал, что батюшка мой, ещё в лицейские годы, перетащил на себя внимание одной из принцевых воздыхательниц.