Эфы Брумбельшицберга

Эфы Брумбельшицберга

Веле Штылвелд: Эфы Брумбельшицберга
 

О том, насколько ты древний, узнаёшь только к старости,
и тебе искренне жаль человечество: оно прозевало тебя, 
как и ты, как видно, его... (С) Веле Штылвелд

Я рептилоид! Съели?! Пью на ночь рыбий жир,
лежу, втупясь, в постели и жру ночной эфир.
А в том эфире, братцы, отпетая ботва...
Мне некуда податься, я вдруг узнал себя!!

Извечный рептилоид, поэт и гамадрил,
растленный гуманоид вот это нагрузил...
Куда попал я, братцы, себе я не родня
Мне некуда податься - ату во всю меня.

И вот мне сон приснился...

Боже ж мой, канал «ПЛАНЕТА» да на слабые мозги  - это ж полный эрор! И происходит это от кромешной промывки мозгов,  отчего после просмотра простой постсовковый пейзан  выйдет  с явной обидой на свое  историческое и генетическое попрание  с праведной мыслью, что он - гуд Максимка и гуманоид, а вот  Штылвелд - форменный рептилоид, и его надо урыть.
Нет, грань безумия иными познавательными программами на ТиВи явно перейдена. Не оттого ли и снятся мне подобные тревожные сны.

Во впадинах щек - эфы,
вдоль сюртука - струны,
Вяжут слова - эльфы,
В душах родятся - дюны.

В магазине "Музыкальные инструменты" эта скрипка лежала особо. Она была как раз под ребенка моих кровей и моего темперамента. Почти шоколадная, она по краю деки обретала густой янтарный колер, светила бездонно коричневыми, уходящими в черные штреки эфами и словно уже звучала при одном прикосновении к ней взглядом...

- Мама, хочу играть вот на этой скрипке! Она такая...
- Да что в ней, сына?! При твоем отсутствии слуха?
- В ней словно разлили мед - и изнутри, и снаружи, а потом мед высох и превратился в сцепки кристалликов.
- О, молодой человек, вы как видно, поэт. А эти невидимые никому кроме вас сцепки кристалликов принято называть патиной. Вы почти угадали. Это старая патина на дереве груши.
- Товарищ продавец, а позвольте-ка мне эту скрипочку.
- А играть сумеете?
- Да вот, я профессор консерватории по классу скрипки и иных смычковых от альта пикала и до контрабаса.
- Тогда вот вам смычок.
- Ага, сейчас чуть поканифолю, канифольный раствор обычно со мной.
- Что за раствор, он смычок не перекислит...
- Да что вы, право, подозреваете во мне варвара. Я всего капну на полотно смычка, чтобы он начал петь, а не смыкаться по-базарному, как у старого венгра на подпитии...
И точно. Старик капнул розово-янтарной жидкостью и очень осторожно и деликатно провел внутренней стороной пухлого стариковского нетрудового мизинца вдоль смычка. Затем поправил колышки колодок на грифе, а затем прямо на прилавке поставил телом скрипку как контрабас с опорой на витринное стекло и стал выводить сначала некие благообразные созвучия, затем рулады, затем зазвучал Барток, и я заплакал. С первыми выступившими из-под стеклышек очков каплями слез старик прекратил свои упражнения, посмотрел на меня, выдохнул и произнес:
- Да-с, молодой человек, у вас слезы не восторга, а сожаления. Огромного жизненного сожаления. Видно вам сие не дано. Видно, вы удивительный слушатель, но никакой исполнитель. И уже никогда им не будете.
- А потрогать скрипку можно?
- Скрипку, под мою ответственность, да, а к смычку даже не прикасайтесь. Он для вас - тайна за семью печатями. Люси, деточка, подойди, пожалуйста, поздоровайся. Этот мальчик тебе не конкурент, но он восторжен, а значит, требует уважения.
К прилавку подошла девчушка со страшными брикетами на весь рот, опоясавшими двумя не радужными полудугами её верхние и нижние зубы и чертами лица почти как у маленькой обезьянки. Лицо было из конопушек, среди которых две были особо востренькими и язвительными. Это были глаз+а. Рыжая пакля волос давно, как видно, не чесанных на школьный пробор, казалась странной мочалкой, которая прорвалась на голову вместо хоть какой-то прически...
- Люси, - подала мне руку девочка. - А ещё меня подружки Ириской зовут, а с мальчишками я не дружу. Так что имени своего называть мне не надо. Я всё равно через полчаса его просто забуду.
- Не забудешь, - возразил ей старик. - Не будь упрямицей, познакомься, потому что из этого мальчика завтра вырастет впрямь таки хороший поэт.
- Поэты всю жизнь постятся, а я буду жить сыто, сыто, сыто...
- Сито, - строго сказал старик, и тут же прибавил:
- КОДА! - Потом я узнал, что на особом воспитательном сленге совковых музыкалок это означало: НЕМЕДЛЕННО ЗАМОЛЧИ!
Назло задаваке Люси я простучал на задней деке ритм:

Старый барабанщик, старый барабанщик,
старый барабанщик долго спал.
Он проснулся, перевернулся -
три копейки потерял.

Затем старик расплатился, сунул скрипку вместе со смычком в старый футляр из дерматина и утащил будущую скрипачку за руку в мир, где всё начиналось с Коды послушания, а я пошел вихрить в некий свой первый по жизни дневник каракули о несбыточном, а еще я пробовал рисовать скрипку. А Люська никак не рисовалась, от нее на тетрадном листе зияли только спирали непокорных ветвей и две глазные раскосые конопушки…
А чтобы вы сказали, как если бы соседская девочка - погодка и сверстница и по духу, и, казалось бы, по крови, оказалась вдруг рептилоидом. То-то и оно. Заподозрить в коротконогой Люси не рептилоида мог бы только незрячий. Не, точно крокодилового хвоста за ней не водилось, но лить крокодиловые слёзы она точно умела. И я это знал. Потому что жила она со своим профессорским дедушкой на одной лестничной клетке, тогда бы как ей вполне бы могла подойти клетка для аллигатора в киевском зоопарке. То ли столь широка была попой, что разойтись с ней никак не получалось, то ли и точно у нее под юбкой скрывался хвост рептилоида.
Её скрипичные гаммы год за годом по выходным убивали во мне детского любителя Брамса, Бартока и прочих ба-бу-бы от Бетховена до Брумбельшпицберга - некого особо эксцентричного древне-эльфийского виртуоза. А еще Люси пыталась играть нежнейшую Сольвейг Грига, но я плакал не от трогательной мелодии, а от её инфлюэнцы. Вы бы смогли представить мелодию, вообще мелодию, заболевшую гриппом или коклюшем? Так вот пьесы для скрипки этого самого Брумбельшицберга заставляли меня всем белом чесаться, и в такие минуты я думал о рептилоидной сущности Люси, и понимала почему она ежедневно словно теряла свой хвост.
Ведь от ужасных скрипичных пассов хвост у Люси регулярно чесался и отпадал, отпадал, отпадал, нивелируя её внешние рептилоидны коды едва ли не до нуля. Правда, оставались ещё и брикеты, но став старше, Люси полюбила конную выездку и однажды свалилась с лошади. Брикеты сбились и за мгновение ока вылетели у нее изо рта, обнажив очень большие, крепкие, а к тому же и порядочно ровные зубы. Этими зубами она то и дело клацала при неудачных скрипичных пассах, и, полагаю, что все выездные лошади на загородном ипподроме нервно встряхивали и трясли ушами. Но только не я.
В ту пору я был жестко невыездной, и счастье Люси с внезапной аппроксимацией и санации зубов, да и всей полости рта, перенес без особых для себя последствий.
Теперь Люси гордо и много улыбалась и стала заниматься балетом, не в надежде особой выкрутки всяческих фуэте и па-де-де, а только лишь с тем, чтобы подобно танцовщицам Антона Рубинштейна или Дега получить такой циркуль ног, в который бы вписался роскошно альт.
Но ноги не подрастали, и с альтом пришлось повременить до следующей жизни, хотя в Глиэра её приняли сразу, не смотря на пресловутую пятую графу и чисто гипотетический рептилоидный хвост, о котором я знал куда иных других более.
А я все эти годы всё клеил и клеил двухмерные картонно-бумажные скрипки, в нелепой надежде хоть однажды одну их них оживить, но все мои многочисленные потуги и деяния были бессильны. Встречался я с Люси всё реже и реже… И только память о хранящейся в мире Люси той незабвенной детской скрипки тянула меня в гости к Люси.
Но в дом к Люси меня просто не звали. Ведь мир музыки - это особый мир, элитный, спровоцированный годами усилий даже над последней бездарностью, к которой и относилась прежде Люси, но сейчас в прическе рыжей конопушной Анджелы Девис она была вполне адекватна своему времени, в котором даже её виртуально-рептилоидный хвост имел право быть, торжественно обвязанный золотой медальной фольгой...Вот отчего один только я непременно хотел наступить ей на хвост, но она так ловко уворачивалась, то изящно уводила свой рептилоидный хвост из-под удара, вглядываясь в меня со странной укоризной цивилизованной гремучей змеи...
Наверное, то, что объединяет современное человечество с более древними рептилоидами, так это то, что они кожей ощущают любые волшебные музыкальные фразы. Только фразеология музыки у рептилоидов и людей разная. 
Рептилоид Люси вечно страдала из-за коротких ножек с куриными лодыжками молодого бройлера, который хоть по жизни и был поджарым, но ни в спринтера, ни в стайеры спортивные тренеры его не брали. 
И молодой бройлер Люси мстил не звуками Дебюсси или Стравинского, Чюрлёниса или Брумбельшицберга, кстати - последнего рептилоидного композитора, которого ни в одной земной консе не проходили, но и в обычной музыкалке имени Глиэра о нем сном духом не ведали. 
Меня же в ту пору стало занимать, а точно ли, что живущие на пруду тритоны являются прямыми потомками огненной ящерицы Ори, и мы с косяком дворовых мальчишек решили это проверить. Для этого отыскали продолговатые шпротные банки: две или три, и по длине банок наловили тритонов, после чего банки с притонами поставили на костер. 
По замыслу жестоких экспериментаторов, тритоны при нагревании должны были приобрести особую живость и огненность и зажечь над собой ауру древнейшего колдовства, при прикосновении к которой должны были бы осуществляться такие наши желания, как полет на ковре-самолете и всяческие самвыоучки звериным и птичьим языкам. Ничего этого не произошло, и наши тритончики стали превращаться в горелые шпроты. 
Внешне это было ужасно. Но вдруг неведомо откуда является Люси, да не сама, а со скрипкой, и выдает музыкальные фразы - вы угадали - из Брумбельшицберга. Зычные, вздорные, душевластные…
И все мы просто каменеем на добрых пару часов, а еще недавно сваренные до шпротных питоны превращаются в красивейшие ядовито-зеленые цветом тел ящерицы, и начинают носиться вокруг нас оцепеневших, ополоумивших по каким-то пространственным кольцам. 
И уже не они, а мы чувствуем, что нас обжигают какими-то неведомыми нас лучами и словно хлыстами стегают по всему телу - раз за разом всё хлеще и хлеще, а в это время Люси впадает в свойственное ей неистовство, и не появись кучка наших родителей, ведомых старым профессором, кто знает, сколько бы дней и ночей мы бы не смогли нигде присесть на наши собственные ягодицы, по которым боль пронзала нас изнутри, словно по жилам да по венам нас еще долго продолжали отучать от недоброй нашей затеи... 
Нас за уши разводили по этажам и квартирам, нам что-то говорили и долго нравоучали, кого-то даже стегали отцовским ремнем, но мы ничего этого не замечали. Нас просто по-особому карал выпущенный Люськой на свободу Брумбельшицберг, приходя на во сны с такими звуковыми разрядками, от которых, казалось, с нас начинала сползать, словно трусы, кожа... При этом на саму Люську мы зла не держали, а на Брумбельшицберга и подавно не было кому и пожаловаться. В мире совковых людей-родителей никакие зверепотамы, а тем более рептилоиды не принимались в расчет. Помню только, что затеявший эту операцию старшенький из нас Вовка Нордман внезапно в свои 12 лет облысел, и волосы на нем уже никогда не росли.