Экскурсовод

Экскурсовод

                                                               ЭКСКУРСОВОД

                                                                             I

     Сначала из непричесанной вокзальной разноголосицы у меня за спиной выделилось какое-то слабое, прерывистое шуршание, потом моей ноги что-то легонько коснулось, меня осторожно взяли под руку повыше локтя, чуть перебрав при этом пальцами, и я услышал негромкий женский голос:
     - Простите, вы не могли бы подсказать, где здесь ближайшая аптека?
      Я обернулся. Передо мной стояла невысокая, довольно молодая на вид дама в темных дымчатых очках, одетая в легкую спортивную куртку, к молнии которой была прицеплена небольшая, узкая палочка с шариком на конце. Мои колени осторожно обнюхивала ее собака, лайка восхитительного пепельно-седого цвета с белой грудкой, затянутой в жесткую упряжку поводыря.
     - Понимаете, - дама неопределенно повела головой через плечо в сторону эскалаторов к метро, - понимаете, тут в подземном переходе всегда был  небольшой киоск, он нас с Тальмой обычно так замечательно выручал! А сейчас там все перекрыто и ремонт! - Она снова повернулась ко мне, теперь точно угадав направление и "глядя" мне почти прямо в лицо. - В нашу домашнюю аптеку нам теперь до закрытия ни за что не успеть, придется либо ехать в дежурную Бог знает куда, либо ждать до завтра, а нам это никак не с руки. Так что если бы вы были столь любезны...
   Она говорила абсолютно спокойно и неторопливо, будто обстоятельно описывала случившуюся с ней небольшую неприятность подруге по телефону. Ни в голосе ее, ни в лице не было и тени того искательного выражения, с которым некоторые почему-то обращаются с подобной просьбой, извиняясь натянутой улыбкой в начале, торопясь с объяснениями и преувеличенно благодаря после получения указаний и советов.
     - Если вы, конечно, не торопитесь, - она легонько кивнула, почти утверждая это.
     - Нет, нет, я, в общем-то, скорее случайно здесь, - заверил я ее и замялся.
     Вот ведь странное свойство моей натуры! Где бы я ни находился, меня почему-то везде и всегда принимают за местного и спрашивают дорогу. Но одно дело, пользуясь планом города и активно помогая себе руками и ногами, на ломаном англо-французском показать каким-то диким североафриканцам ближайший маршрут от Лувра к Нотр-Дам  и совсем другое - растолковать всего-навсего трехсотметровый и почти прямой путь слепому.
    - Ничего, ничего, - все так же спокойно и чуть ли не снисходительно сказала она, как-то угадав мои сомнения. - Если знаете, расскажите как сможете, мы с Тальмой разберем, не в первый раз!
      Дама, наконец, улыбнулась, но и тут ее улыбка предназначалась не мне, а ее лайке, которую она, немного неуклюже нагнувшись, слегка потрепала по загривку, а та, усевшись у ее ног, в упор нацелилась на меня холодными сине-стальными глазами, такими же спокойными и невозмутимыми, какие они могли бы быть у ее хозяйки.
    Внутренне поаплодировав обеим за такую уверенность в себе, я принялся объяснять дорогу, стараясь не частить и не сбиваться на второстепенные мелочи и приметы, благо аптека, действительно, была неподалеку: всего-то и подняться по большой, широченной лестнице перед вокзалом и свернуть налево за бельгийской кондитерской на углу. В принципе, вместо каких-то указаний в обычном случае здесь хватило бы косого взмаха рукой и двух слов, но я же не знал, как воспринимают дорогу незрячие и, закончив, тут же повторил сказанное еще раз, пытаясь двигаться по наезженной колее и не приплетать ничего лишнего.
     Дама слушала меня, не перебивая и не уточняя, и лишь когда я окончательно замолк, удовлетворенно кивнула и со словами "Огромное вам спасибо, вы нам очень помогли!" протянула мне руку - не ту, кстати, которой только что гладила собаку.
     Пожимая ее узкую, красивую ладонь, я почему-то подумал, что вот такие же изящные и грациозные пальцы были, должно быть, у королевы Анны Австрийской, о чем я как раз на днях много читал, и условный д'Артаньян или безусловные Бекингэм и Мазарини вполне могли чувствовать себя на седьмом небе, когда им доводилось целовать их вне рамок дворцового этикета.
     Я хотел было еще предостеречь ее от боковых участков лестницы, где вечно бесчинствуют скейтеры, но дама, казалось, уже утеряла интерес к моим объяснениям. Это вовсе не выглядело бестактным, я просто ощутимо переставал существовать  в ее системе координат, как это уже было каких-нибудь пять минут назад. 
     Присев на корточки, она обняла лайку за шею и проникновенно сказала: "Ну вот, Тальмочка, теперь мы идем туда, где были позавчера перед визитом в банк", и в этот момент обе они показались мне так похожи, что я вовсе не удивился бы, если бы и Тальма в ответ утвердительно кивнула хозяйке. Но лайка лишь ткнулась ей головой в плечо и широко завиляла хвостом, что явно выражало симметричную реакцию на нежность и доверие подруги.
     Поворачиваясь в нужную сторону, дама все же благосклонно пожелала мне счастливого пути и приятного вечера, куда бы и с какими намерениями я сегодня ни ехал, - совершенно грандиозная формула, не будь она произнесена как бы вскользь и почти через плечо.
      Ясное дело, обычная и почти необходимая в других граничных условиях фраза: "Давайте, я все же провожу вас" даже и не подумала родиться во мне, так что вместо отказа я услышал лишь некое невнятное мелодичное мурлыканье - очевидно, некое подобие походного марша дамы с собачкой.
     " И юной девушки услышать пенье
       Вне моего пути, но вслед за тем, 
       Как от меня дорогу разузнала!" - вспомнил я и поневоле улыбнулся: такой точной иллюстрацией к стихотворению Кристофера Лога показалась мне моя мимолетная встреча, пусть даже даму и с натяжкой нельзя было назвать юной девушкой, а мое состояние отличалось от счастливого самым решительным образом.     
     Небрежным взмахом руки дама между тем превратила пристегнутую к куртке палочку в длинную тонкую трость и описывая ею перед собой легкие шаркающие дуги, двинулась к скрытому за информационными стойками главному выходу, держа Тальму у левой ноги на коротком поводке. Завидев их, люди, конечно, расступались в стороны, но мне отчего-то показалось, что даже не будь у нее в руках этой безостановочно рыскающей по сторонам трости или собаки-поводыря рядом, она все равно легко нашла бы себе путь через плотную толпу, забившую сейчас центральную часть вестибюля вокзала, да и через любую другую толпу, пожалуй, тоже. В ней не было и следа зажатости, и той внутренней сосредоточенности на своих ощущениях, которые, похоже, характерны для большинства незрячих, наверное, постоянно ожидающих каких-то подвохов со стороны окружающих их людей и вещей. Она шла свободно и неторопливо, почти вальяжно, будто прогуливалась с любимой собакой по принадлежащей ей одной и знакомой до последней мелочи садовой дорожке, покорно и удобно ложащейся под ноги. Ни нахохленности, ни напряженно ушедшей в плечи головы, наоборот - дама держала ее так высоко, прямо и величественно, словно та называлась главой и была увенчана короной или диадемой, а трость в руке являлась неким дополнительным символом ee могущества, которым она очерчивала вокруг себя пространство, не доступное простым смертным.
   Это сравнение с королевой снова пришло мне на ум, и я с удивлением сообразил, что в течение нашего короткого разговора дама ни разу не отозвалась о себе в единственном числе, говоря лишь "мы", или "нас", или "наши", и было бы крайне забавно и не тривиально, имей она при этом в виду на самом деле лишь себя одну, а не их с собакой вместе. 
     " Чушь, конечно, полная! - подумал я. - Но с другой стороны, а что же в этом такого сверхфантастического! Мало ли сколько отпрысков сиятельных и коронованных в прошлом особ рассыпаны теперь по свету и живут частными лицами среди нас. Да, вот именно, среди нас и особенно у нас, в Германии, где их всегда было пруд пруди! Живут неизвестно в каких условиях, полностью сохранив, однако, чувство родовой особенности и богоизбранности - вплоть до того, что иногда ради шутки в разговоре на протокольное множественное число переходят. Почему бы среди них не быть и незрячим? Нет, в самом деле, - продолжал я фантазировать на всех порах, - в самом деле, вон, у Агаты Кристи в четверти романов, наверное, вся интрига построена на сходных чертах характера, неизменно  и постоянно повторяющихся у близких родственников разных поколений - не во втором колене, так в третьем или, там, в четвертом. Да что там Агата Кристи, сам Шерлок Холмс однажды заметил, что иногда, рассматривая фамильные портреты предков, можно поверить в переселение душ. Пусть с известным преувеличением, с некоторой аффектацией, но заметил же! А Шерлок Холмс - это вам не викторианская истеричка какая-нибудь, это холодный, трезвый ум, это - авторитет! И там ведь, действительно, злодей Степлтон не просто как две капли воды был похож на своего далекого предка, сэра Хьюго Баскервилля, но и черный и жестокий характер того унаследовал - и это спустя несколько веков! А в случае с моей дамой разница во времени могла быть вдвое-втрое меньше, соответственно и проявление типичных фамильных признаков резче и очевиднее"
      Разумеется, вся это быстро промелькнувшая у меня в голове чепуха являлась самой что ни есть анекдотической опереточной мишурой. Но замешана она была, возможно, на чем-то вполне серьезном, раз уж в мыслях я машинально и легко называл женщину, с которой обменялся парой ничего не значащих фраз и которая уже успела скрыться за большим информационным табло в зале ожидания, "моей дамой", хотя, безусловно, сам никак не отличался для нее, незрячей, от сотен других, наполняющих вокзал людей, и лишь случайно оказался в поле ее притяжения и излучения.
     Hу, да ладно, Бог с ним", - я пожал плечами, стряхивая с них эту театральную бутафорию и бижутерию, и снова повернулся к большому желтому щиту с расписанием поездов, от которого меня пару минут назад оторвали. Однако, это освобождающее движение было задумано, как видно, слишком вольно и широко и оттого вышло чересчур размашистым. Ненароком сделав полный круг вместо половины, я немедленно оказался в исходном положении - ни дать ни взять стрелка компаса или превратившийся в нее после всех своих странствий бедный капитан Гаттерас, с той лишь разницей, что те всегда показывали на север, а меня что-то властно притягивало в сторону южного выхода из вокзала, который, надо полагать, дама уже миновала. Да, как ни крути, a впечатление она оставляла не ординарное, и чтобы почувствовать это, кстати, вполне достаточно было бы, по-моему, даже не говорить с ней, но просто понаблюдать минуту-другую, как она движется среди людей, не задевая их и не позволяя касаться себя самое, будто являлась бестелесной тенью или проекцией в наш мир из какого-нибудь четвертого или еще более хитрого измерения. В этом смысле мелькнувшая у меня не слишком оформленная мысль о ней как реинкарнации члена какого-то царствующего в прошлом дома, была бы вполне уместна - какая разница, в самом деле, имеем ли мы в виду проекцию существа из другого пространства или другого времени. 
     С другой стороны, явным следствием этой надмирности была и ее граничащая с небрежным невниманием к собеседнику манера разговаривать - ведь и в этом случае я тоже никак не мог претендовать на исключительность и полагать, что с другими первыми или вторыми встречными она общается совершенно иначе. 
      Подобные "фокусы" - чем бы они ни были вызваны - неизменно вызывали у меня реакцию полнейшего отторжения моего собеседника от всех добрых мыслей о нем: раз навсегда и вне зависимости от стажа нашего знакомства. И чем сильнее прикусывал я себе язык в прямом разговоре с таким субъектом, тем бОльшие водопады яда, желчи и сарказма изливалось после его окончания на его голову, наверное, и думать не думавшую о возможности столь резкого негатива в ее адрес. А здесь от этого послевкусия не было и следа, и тут я, похоже, бессознательно чувствовал необходимость как-то оправдаться перед собой за такую не свойственную мне толерантность, так как сама дама в моих оправданиях совершенно точно не нуждалась, причем вовсе не из-за своего физического недостатка, на который если и можно было еще теоретически сделать известную скидку, но только не в данном случае.
      Тезис о, некоторым образом, королевском происхождении дамы и связанными с ним вполне определенными чертами ее характера вполне подходил поэтому в качестве рабочей версии.  Быстро и легко - благо время позволяло -  я, будто бусины на нитку, начал нанизывать на ее стержень все новые косвенные "доказательства" и уже через минуту вполне убедил себя, что дама происходит из какой-нибудь боковой ветви Виттельсбахов, или Гогенцоллернов, или Габсбургов и что когда-то предки ее жили не хуже других. Кровь была голубой, каблуки - красными, икра - черной, да и за суверенное владение перед соседями стыдно не было. А потом завелась в державе какая-то гниль, и цепь времен распалась, и все золоченые кареты превратились в тыквы, а самые лучшие лошади - в обыкновенных крыс. На все же остальное, пережившее двенадцатый удар часов, набросилась хищная инфляция, и теперь, несколько десятилетий спустя, королевство или герцогство ужалось до квартиры или, скажем, дома, а из всех подданных верность сохранила одна лишь Тальма!''
   И подумав об этом, я вдруг почувствовал, каким безнадежным холодом отчаянного одиночества повеяли на меня теперь все эти личные местоимения во множественном числе.
     - Ах, вздор, вздор! - громко сказал я вслух и даже головой помотал. - Вот уж воистину: в совершенно чужой монастырь да со своим бредовым и полностью высосанным из пальца уставом! Откуда мне вообще знать, где и как она живет? И чем? И с кем? Вечно меня заносит - начинаю за здравие, кончаю за упокой! Сейчас еще чего доброго жалеть ее начну, а она, наверняка, этого терпеть не может, неважно уж, какова на самом деле ее родословная! 
     Несколько человек неподалеку удивленно покосились на меня, и я решил несколько умерить прыть дискуссии и перейти на монолог в исполнении внутреннего голоса, подумав, однако, что дама моя в своем невозмутимом величии вряд ли даже бровью повела, услышав мой разговор с самим собой 
      Да, как ни крути, вот что значат королевские манеры! Королевские, самые что ни на есть, как бы плохо я их себе ни представлял, ведь из монаршего обращения с подданными в моей голове хранились лишь общеупотребительные и стандартные формулы типа "милостиво повелеть соизволил", предваряющие все указы и эдикты, пусть зачастую в них дело самого пустякового пустяка касалось. То есть, конечно, это подданные так считали, а эти мелочи с высоты королевской богоизбранности, как в обратной перспективе, совершенно иные размеры и значение приобретали! Вот, вот! Не просто, стало быть, незначащий вопрос задала, как могло показаться, но именно соизволила милостиво повелеть ознакомить ее  с моими представлениями о местонахождении некоей аптеки. 
     И встретила удовлетворяющий ее ответ с благосклонной улыбкой.
     "Хм, удовлетворяющий, - неуверенно повторил я. - Удовлетворяющий, вот оно как! А, может быть, не только удовлетворяющий, но и хорошо известный заранее, ведь к моим попыткам как можно точнее описать ей дорогу она осталась едва ли на равнодушна! Да и вообще, если человек, да еще и незрячий к тому же, боится не успеть до закрытия в какое-то место, неизвестно где находящееся, то вряд ли он станет тратить драгоценное время на разговоры с первым, кого коснулась его тросточка и который может оказаться не местным или, того хуже, дать неверный адрес и спровадить Бог знает куда. Вокзал ей прекрасно знаком, чего же проще - подойди к стойке информации и профессиональные объясняльщики  все тебе растолкуют в два счета с полнейшей гарантией, да еще и, глядишь, из вокзального персонала провожатого дадут - идти-то минут 5-6 от силы - или в аптеку позвонят, чтобы те ее все же дождались, если она немного опоздает!
      Иными словами, ей, возможно, была нужна вовсе не эта эфемерная аптека, но нечто абсолютно иное, мне в моей верноподданнической мизерности не понятное и не постижимое, а для нее, наоборот, важное и значимое. И судя по протянутой мне на прощание руке и словам "Спасибо! Вы нам очень помогли!", она-таки получила эту информацию или фон, на основе которого та была дана.
   Это удивительным образом походило на некий экзамен, которому дама подвергла меня, если не как такового, то, по крайней мере, как более-менее случайного человека, наудачу выдернутого из толпы, хотя я был совершенно уверен именно в первом варианте. Предметом же экзамена были вовсе не краеведение или ботаника, занимающаяся изучением чахлых генеалогических деревьев, но что-то совершенно иное. И ради того, чтобы узнать, по чьему велению или хотению я был подвергнут такому странному испытанию и как его выдержал, я, безусловно, мог забыть обо всех своих планах на вечер - их теперь явно сменял магнит по-притягательнее.
     С обоих выходов на платформы рядом со мной горохом посыпались вниз пассажиры, стремящиеся успеть на пересадку, и, раздвигая их руками, я двинулся к выходу, все быстрее и быстрее, даже не отдавая себе отчет, где и как я в этом людском водовороте я смогу отыскать мою даму. Но я, действительно, догнал ее, хотя уже за пределами вокзала, на предваряющей его небольшой площади - поскольку королевской крови во мне не было ни капли, толпа передо мной не расступалась.
     Данное мною направление она, так или иначе, соблюла и теперь стояла у кольцевой дороги, опоясывающей центр города, и ждала разрешающего свистка таймера, установленного на переходе для незрячих пешеходов. Она благополучно добралась до него, следуя полоске из параллельных неглубоких бороздок, выдавленных в покрывающих площадь плитках специально для таких случаев. Такая же точно тропинка, я точно помнил это, начиналась по ту сторону дороги и вела через всю лестницу прямиком до пешеходки, в начале которой и располагалась аптека. Какому-нибудь стороннему наблюдателю для проверки его не стандартных и, вполне возможно, нашептанных ироничной мачехой-опереттой теориек, наверняка было бы интересно установить, действительно ли дама будет следовать этой накатанной дорожке до конечной остановки или же свернет на полпути и превратит, в зависимости от этого, либо его в фантазера, либо аптеку в фату-моргану. Ну, а герой означенной оперетки, наполненной дикими недоразумениями и невероятными совпадениями, он уж точно, прикидываясь то деревом, то статуей, крался бы за дамой, дабы в конце концов неким чертиком выскочить перед ней и под иронические насмешки почтеннейшей публики возопить что есть мочи: "Ага, ага! Я так и знал! Никакая аптека вам, ваше величество, не нужна, и вовсе вы здоровы, а темные очки - лишь маскировка от сбившихся с ног поисках вас статс-дам и камеристок! И вообще: поедем в Бороздин, где всех свиней я господин!" Но увы, роль совершенно стороннего наблюдателя с середины дня была писана не про меня, а экзамены - в чем бы они ни заключались - нельзя сдавать, пользуясь опереточными подсказками. Я осторожно, стараясь не испугать ни ее, ни как раз оглянувшейся в мою сторону лайки, приблизился к ней справа, но не успел ни кашлянуть, ни тихонько взять ее за локоть, повторяя ее собственный жест пять минут назад. Дама сама обернулась ко мне, снова точно угадав направление моего лица, и по всему ее виду, по еле заметно дрогнувшим уголкам губ я понял: она не только узнала, но более того - ждала меня.
    Заготовленная мною по дороге и обязанная правдоподобно объяснить мое появление фраза о неких крупномасштабных вскрышных работах на пути в аптеку иронически похлопала меня по плечу и, устыдившись собственной худосочности, скромно отошла в сторону. Спотыкаясь  и помогая себе для верности руками, я начал суетливо городить что-то мало комплектное о полузабытом в кармане рецепте, э-э-э..., наличии как раз свободного времени, э-э-э..., а он того и гляди будет просрочен, а раз уж я все равно никуда не спешу, то, э-э-э...
      Ответом мне была еще одна, еле-еле тронувшая ее губы улыбка и, поскольку Тальма, "переодетая" из жесткого корсета в легкий поводок с ручкой-барабаном, тоже ничего не возразила, я решил, что мои верительные грамоты худо-бедно, но приняты. В жизни своей до того я не встречался с более наглядным проявлением принципа "молчание - знак согласия", тем не менее для пущей убедительности я, наверное, отправился бы и на второй круг, но тут финальной сиреной залился, наконец, разрешающий зуммер светофора.
    Нечленораздельно пробормотав еще что-то извинительно-вопросительное, я взял даму под локоть и немедленно был подарен новой улыбкой, по-прежнему тихой и совершенно  прозрачной и невесомой. "Да ну, - подумал я,  - какие там венценосные предки, эка невидаль в самом деле! Тут подымай выше, тут, похоже, сама мона Лиза в роду была - никак не иначе!"
     Но что так, что этак, а ее право не произносить ни единого слова сверх абсолютно необходимого минимума казалось мне неоспоримым и вовсе не обидным. Да, впрочем, и я сам, намоловши откровенной чепухи у светофора, молчал теперь самым, наверное, невежливым образом, не умея подступиться к действительной цели моего присутствия рядом с ней. Бог знает, может быть, все это тоже было экзаменационными вопросами: горделивое спокойствие, поразительное немногословие и улыбка, которая, казалось, устанавливала хрупкое равновесие между ее и моим молчанием. 
     Мне быстро удалось пристроить свой шаг к ее неторопливым, спокойным, почти вальяжным движениям, и так, молча, мы дошли до широченной, в несколько маршей лестницы, связывающей привокзальные площади по обе стороны кольцевой дороги с пешеходной зоной центра города.
     Тут я в нерешительности притормозил, но моя дама нащупала тросточкой первую ступеньку и, каким-то образом угадав или вспомнив их ритм, стала довольно уверенно подниматься, сама перехватив теперь мой локоть. Тальма, быстро взглянув на меня, вывалила язык и презрительно отвернулась. Да и впрямь, со стороны вполне могло показаться, что средних лет пара отправилась за покупками в центр, причем именно женщина ведет за собой своего не слишком уверенного в необходимости всего предприятия спутника. Это впечатление, надо думать, еще больше усилилось, когда дама, видно не раз поднимавшаяся по лестнице в город, на ходу сложила свою трость до размеров указки и засунула ее во внутренний карман  ветровки, вопреки погоде затянутой почти до горла.
   Машинально скосив глаза влево, я увидел под ней трикотажную тренировочную футболку расцветки нашей городской футбольной команды, да не просто какую-то, но, как мне явно показалось, самой последней модели, только-только поступившей в продажу.
     - А что вы удивляетесь - мы здесь все одним черно-желтым миром мазаны! - вдруг сказала дама и улыбнулась теперь уже по полной программе: очевидно, футбольная тема не входила в число хоть как-то смущающих ее совершенное и незыблемое королевское достоинство.
     Она безошибочно определила длину марша, и ее нога ни на долю секунды не зависла над еще одной, лишь воображаемой ступенькой, дабы тут же ухнуть вниз, не встретив ее, но все так же уверенно шагнула на ровную поверхность промежуточной площадки. И так же уверенно она повторила еще раз, теперь явно отвечая на мой все же не высказанный и лишь только в голове крутящийся вопрос:
     - Да-да, ничего удивительного - все мы одинаковы!
     При этом ее еще не успевшая исчезнуть улыбка стала больше похожа на кривую усмешку, а "мы" явно прозвучало как "вы", пусть и с маленькой буквы и без презрительного фырканья.
     "Да, - быстро подумал я, - здесь барьер явно выше королевского: тот лишь временно отделяет суверена от его подданных, да и то только лишь при известных обстоятельствах, а этот, похоже, воздвигнут раз навсегда между ней и досужими любопытствующими, не представляющими, как можно "болеть" вслепую."  А к этим последним совершенно очевидным  образом принадлежал теперь и я, пойманный, как ей показалось, с поличным на мыслях, которые она  считала тривиальными и недостойными. 
    Конечно, я иногда слышал о спортивных мероприятиях на самом высоком уровне, в которых принимали участие незрячие спортсмены, бегуны там или лыжники, но это, как я полагал, было важно прежде всего для их уважения к самим себе через личные спортивные достижения, для их победы над собственными недугами, всем очевидными и явными. А здесь я чувствовал, что столкнулся с психологической подоплекой совершенно иного, прямо противоположного свойства. Здесь самоутверждение требовало встречать в яростные штыки любой намек, любой вопрос, который хоть как-то мог бы поставить под сомнение высоту пьедестала, на который она ежеминутно возносила себя своим повседневным поведением, пьедестала, никак не меньшего, чем у любого королевского памятника, и тут уже было совершенно не важно, имелись ли таковые в ее роду или нет. Почему-то я даже подумал о некоем вызове, которые дама и тут бросала всему белому свету. Эта мысль показалась мне весьма мало приятной, а по отношению ко мне еще и немного обидной, ведь как раз пару дней назад в нашем клубном вестнике я, точно по заказу, прочитал большую статью о комментаторах, работающих в прямом эфире для незрячих, и проникся искренним уважением и к тем, и к другим.
    Однако, поковырять гвоздиком эту махонькую ранку я так и не успел, так как улыбка моей дамы снова утихла до леонардовского пианиссимо и она попросила меня описать здание общенационального футбольного музея, раз уж мы как раз проходим мимо его.  При этом мона Лиза Джоконда II небрежно повела рукой в прямо противоположную музею сторону.
     Тут уж настала моя очередь улыбнутъся, так как мне предлагалось поверить, будто завзятый болельщик, лично и хорошо знакомый с каждой ступенькой на этой лестнице, не знает, в какой стороне от нее находится музей, об открытии которого с неделю назад безостановочно трубили и по радио и по телевизору все местные и федеральные каналы. Да ну, какое там! Я готов был голову прозакладывать, что дама моя, в очередной раз каким-то образом проникнув в мои размышления, решила отвлечь от них и, возможно, от не слишком приятной дискуссии на их основе, для чего из бесконечно уверенной в себе и своих правах на полную независимость суждений снова превратилась в ничего знающую и нуждающуюся в опеке и помощи. "В опеке! - мысленно усмехнулся я.- В опеке, как же! Обычные дамские уловки, больше ничего! А, впрочем, не важно: так - значит так!"
    - Да тут, собственно, и описывать-то нечего, - начал я. - Обычное архитектурное недоразумение, вот и все! Нет, погодите - эта безбашенная шпана нас сейчас с пути сметет!
     Я придержал ее за руку, но по-моему, она и так остановилась бы вовремя - около нас мошкарой на закате лихими протуберанцами свивались и завивались сразу две шайки скейтеров.
     - Да, так вот я и говорю, что описывать тут в общем абсолютно нечего, - снова начал я, когда тяжеловооруженная досками мелюзга с гиканьем и диким скрежетом схлынула на нижний ярус лестницы. Продолжая стоять и мягко держать даму под руку, я чуть развернул ее в сторону расположенного от нас в какой-нибудь сотне метров здания музея и даже показал на него рукой, будто она могла его видеть.  - Понимаете, нас всегда учили, что сооружение подобного уровня и назначения - общенациональный музей все-таки! - должно служить градообразующим фактором и так или иначе, но формировать пространство вокруг себя. А этот шедевр формирует лишь скуку и недоумение. Ниоткуда абсолютно не просматривается в полном объеме, вот разве с автострады да с этой лестницы, но это ведь никак не места для спокойного созерцания архитектурных новшеств: по одной быстро ездят, а по другой довольно-таки споро и по-деловому ходят! - я так разошелся, что едва не прибавил: "в аптеку", но успел вовремя прикусить язык - моя дама с собачкой, куда бы и зачем она ни шла, не имела никакого отношения к моему раздражению  неумехой-архитектором.
     Не знаю, отчего, но их ошибки у меня, достаточно холодного, если даже не презрительно холодного ко всем реальным, мнимым или потенциальным красотам нашего города, всегда были чем-то вроде любимой мозоли. О какой-нибудь глупой стекляшке, бельмом на глазу сидящей на фоне величественного собора 14-го века, или затиснутом в глухой закоулок между магазинами секонд-хэнда зданием городской филармонией с великолепной, между прочим, акустикой, я мог распространяться довольно-таки долго и связно. Если меня слушали, разумеется, а тут - слушали, да еще, кажется, с явным интересом! Знать бы вот к тому же, кому или чему я был этим интересом обязан!
     - Нет, в самом деле, вы подумайте, - я едва не сказал "посмотрите", но вовремя успел перепрыгнуть эту ловушку, хотя где-то в подсознании мне показалось, что моя слушательница была бы едва ли не рада подобной оговорке, - вы рассудите: новенькое с иголочки, огромное здание стоит, вытянув руки по швам и боясь пошевельнуться, бок о бок с какими-то лохматыми турецко-итальянскими забегаловками пенсионного возраста! - И я подкрепил свои слова легким тычком по ее ладони.
     Не знаю, откуда пришло мне на ум это словечко "лохматые", но даме оно, видимо, пришлось по вкусу, раз она согласно кивнула. 
     - Да, да, вот именно! - поддакнул я не то ей, не то себе самому. - Лохматые! И всякие там мелкотравчатые туристские бюро, билетные кассы, что ли, свой век отжившие и пережившие - на этом же пятачке раньше автобусный вокзал был!
     - Да, я знаю! - снова кивнула дама.
    - Ага, ага, - поддакнул и я в свою очередь, относя это уж заодно и к своей уверенности, что центр города и район вокруг вокзала дама знает никак не хуже моего. - Так знаете, ей-Богу, здесь раньше все выглядело вряд ли менее интересно. Бетонная плита в основании как была лысой, так и осталась, даром что теперь cour d'honneur называется, а украшена, э-э-э, украшена, если это так можно назвать, - я замялся, подыскивая нужное сравнение. - В общем, разбросаны по ней там и сям какие-то "малые архитектурные формы", из стали, надо думать, похожие на сложенные в гармошку и косо на попа поставленные огромные листы бумаги. Какое, скажите на милость, это имеет отношение к футболу? Так мало того -  и само здание ровно такое же! Гладкие, безликие, крупноформатные белые плоскости - без рельефа, без светотени, без ничего! Не то больница, не то... А-а-а, вот, нашел, точно!  Лет сорок назад такие точь в точь по всему Советскому Союзу строили в качестве типовых районных кинотеатров, нечего сказать - хорош комплимент! Может быть, автор проекта русский, и его ностальгия по социалистической архитектуре обуяла?
     Я повернулся к ней, но она, видно, не почувствовала, не почувствовала приглашения к разговору, а может быть, просто не пожелала на него реагировать. Лицо ее оставалось нейтрально-спокойным, а несколько мелких кивков невпопад относились, наверное, скорее к ее собственным мыслям, чем к моему рассказу. 
     - Н-да, вот так вот, - неуверенно протянул я, не очень понимая теперь, слышала ли она меня вообще и стоит ли продолжать. - В общем, не принимайте слишком уж всерьез то, что сейчас услышали. Это ведь сугубо частная точка зрения, совершенно не обязательная для кого либо. Кто его знает, может быть, еще через 40 лет это здание будет так же  знаменито, как и Музей Гуггенхайма, и есть эксперты, которые уже сейчас могут это как дважды два расписать!
    Снова никакой реакции - словно она сперва ожидала услышать какое-то определенное волшебное слово, вымолвить которое я не умел.
     - И вообще, я могу довольно долго на подобные темы трепаться, - сказал я, наконец, пожав плечами, - а вы ведь спешите. Нет, осторожно, здесь как раз первая ступенька!
   Наша остановка и моя болтовня, похоже, все-таки выбили ее даму из привычной колеи, и она немного потеряла ориентацию, тем более что Тальма, передоверив хозяйку мне, тянулась чуть сзади, то и дело оглядываясь на большого черного терьера, бегающего взад-вперед по травяному откосу лестницы.
     Впрочем, уже через несколько ступенек дама вновь поймала ритм лестницы и ее движения опять стали точными и уверенными.
    - Вы, могли бы стать хорошим экскурсоводом, - вдруг сказала она без всякой интонации, словно подчеркивая этим непреложность своего мнения.
     - Не знаю, - вполне искренне отозвался я с удивлением. - Никогда не думал об этом! Но, кажется, скорее все же нет, чем да. Одно дело - разливаться соловьем от случая к случаю  и совсем другое - делать это, так сказать, nolens-volens, да еще почти всегда перед совершенно случайными и большей частью абсолютно равнодушными к твоим потугам людьми, - и тут уж я осекся не на шутку, потому что тут же сообразил, что именно таковой и являлась всего лишь минуту назад моя дама с собачкой.
   - Незнакомые люди всегда кажутся нам до некоторой степени случайными, а случайные - незнакомыми, - возразила она. - Ну, или почти всегда. Но потом это часто проходит, и кому, как не экскурсоводу, поспособствовать этому своими проповедями.
     - Проповедями? Хм, проповедями, проповедями, - я пожевал слово, пробуя его на вкус, - Знаете, я работу экскурсовода как-то по другому представляю.  
     - Представляли, - с мягким нажимом она слегка изменила мои слова и тут же снова повторила: - Да, наверное, представляли. Но я имела в виду не прошедшее или настоящее время, а именно будущее. То есть, строго говоря, это вообще было сослагательное наклонение, но в данном случае разницы между практически нет.
     Вот это да! Я открыл рот, закрыл, снова открыл, но только и смог, что головой покачать да развести руками, причем этот невинный жест как-то сам собой вышел у меня более агрессивным, чем выражение банальной растерянности. И не мудрено: чем-чем, а литературоведением в любых формах я сегодня был сыт по самое горло, и последнее замечание дамы, похожее на некий намек, завуалированный под сноску или ремарку на полях, вызвало у меня мгновенную и сильную отрыжку давешних переживаний. Было ли оно, данное абсолютно безаппеляционным тоном, предназначено для особ королевской крови Божьей или литературной милостью, но переводить его на общепринятый язык и вникать тем самым в его настоящий смысл я, после всех моих дневных перипетий, не хотел.
     Теперь одолев последний марш лестницы, мы находились в начале широкого, больше похожего на небольшую площадь проулка, который, изгибаясь вялой, плавной дугой, вскоре вливался в центральную пешеходку. Оттуда до нас долетали какие-то размеренные и однотонные обрывки странной, ритмичной музыки, никак не желавшие складываться во что-то цельное и оформленное. Слева, наискосок от нас, над проулком нависала большая раковина из стекла и стали на странных паучьих ножках - центральное здание городской сберкассы. Очевидно, это и был тот банк, о котором дама говорила Тальме на вокзале. С той прогулкой у лайки явно были связаны самые приятные воспоминания. Она вилась перед нами вьюном, широко махала хвостом и только что не улыбалась, поворачиваясь к нам и приглашая идти веселее. И пусть хозяйка не могла видеть чудачеств Тальмы, но хорошее настроение подруги каким-то образом немедленно передалось и ей и выразилось в нескольких коротких музыкальных фразах не известного мне происхождения, но, кажется, родственных уже слышанной мною на вокзале мелодии.
      И вновь, как и тогда, она прозвучала для меня некоей звуковой маркировкой непреодолимого барьера между дамой и остальным миром, к которому принадлежал и я. Не то чтобы это как-то по-особому волновало или обижало меня, но мне вдруг совершенно расхотелось не только дальше оставаться незванным гостем на, совершенно очевидно, абсолютно чужом для меня празднике, но даже и выяснять повод для него -  все равно, истинный или надуманный. Mои совсем еще недавние мысли о всяких экзаменах и испытаниях представились мне теперь совершенно высосанными из пальца и настолько по-юношески, по-детски выспренними, что едва ли не стыдными. 
   "С ума сойти: из такой крохотной мушки сделал огромнoго слона, который к тому же совершеннейшим мыльным пузырем оказался, а потом взял, да и лопнул, уколовшись о шипы странного, ни к селу ни к городу, замечания о грамматических формах!'' - с раздражением думал я, пока мимо нас в обнимку с услышанными еще на лестнице резкими и заунывными синкопами неспешно тянулась процессия кришнаитов в оранжевых хламидах и с барабанами-трещотками, которую я предварил, лишь буркнув нечто невразумительное о "небольшой демонстрации".
      Бог знает почему - то ли наша городская община кришнаитов была очень большой и активной, то ли топография и особенности ауры центра города, моим ощущениям не подвластные и потому не постижимые, как-то необычайно этой активности способствовали, - но подобные шествия происходили у нас в последнее время довольно регулярно и давно перестали быть экзотикой. Поначалу зевак вокруг собиралось намного больше, чем самих их участников, но это соотношение постоянно менялось и теперь дошло до едва ли не противоположного. От всех этих балахонов немыслимого оранжевого цвета, странных инструментов, издававших вовсе не мелодичные звуки, нетривиальных амулетов и каких-то благовоний никогда, однако, не исходило ни малейшего беспокойства или дискомфорта, несмотря на всю их нарочитость. Но мало-помалу и она тоже улетучилась из сознания рядовых аборигенов, и те стали воспринимать процессии как некую вполне рядовую составляющую городского пейзажа, не более странную, чем, скажем, расставленные там и сям и размалеванные на любой вкус крылатые носороги, бывшие вначале лишь эмблемой нашей филармонии, а затем превратившиеся в один из символов города.
    Так, собственно, всегда представлялось и мне. Но сегодня, сегодня вся эта публика, словно каким-то фантастическим восточным ветром занесенная в нашу глубинку из нереальных и внемасштабных далей, показалась мне здесь, между раннеготическим католическим собором Богородицы и ампирной протестантской церковью св. Петра, настолько эфемерной и нереальной, что у меня даже закружилась голова и противно заныло под ложечкой, будто я угодил в воздушную яму или находился на какой-то зыбкой,  расплывчатой грани сна и реальности, не умея отличить одно от другого.
     Этот рецидив уже владевшего мною сегодня чувства, как бумеранг возвратившегося спустя лишь несколько часов новым приступом странной лихорадки, показался мне сейчас донельзя тошным и скучным. Закрыв глаза, я с усилием помотал головой, благо спутница моя не могла меня видеть, но странная дурнота не проходила. "Вот так вот, - безвольно подумал я, - идешь на экзамен, а попадаешь на вялое повторение пройденного, безыдейное и не понятное до бессмыслицы".
     Больше всего мне сейчас хотелось круто развернуться и уйти, уйти подальше от охватившего меня разочарования. Уйти и снова оказаться на вокзале, под его массивной, железобетонной, полувекового возраста крышей, не меняющейся от того, какую книгу ты под ним читаешь и в каком настроении. А потом в поезде, расписание и пункт назначения которого не зависят от родословной его пассажиров, их мнения о себе и моем о них. Вполне вероятно, я еще мог бы успеть на какой-нибудь высмотренный мною маршрут, ведь времени с тех пор прошло на самом деле всего ничего, но не мог же я в двух шагах от цели бросить мою ведомую, да еще и незрячую, а возможные ссылки на оставленный дома не выключенным утюг уже несколько запоздали. Приходилось терпеть и ждать, а тут еще как назло кришнаиты сами бодро развернулись кругом  и теперь, видимо, для достижения полнейшей симметрии и уравновешенной гармонии, следовали перед нами в обратном направлении. 
    Дама, коротким кивком завизировавшая мое замечание о новой задержке, молчала, очевидно полагая свою коротенькую религиозно-грамматическую лекцию на сегодня вполне достаточной и исчерпывающей; Тальма, чинно усевшаяся у ног хозяйки, вела себя соответствующе; я продолжал вяло недоумевать самим собой.
     "Подошли к тебе на вокзале дорогу спросить, как уже сто раз везде и всегда случалось - что тут такого особенного? Что ты на сей раз так всполошился? Как, почему, отчего - какое это имеет к тебе касательство? Спросили - ответил! Все! Какие здесь могут быть рефлексии в качестве послевкусия? Мысли свои регулярно брить надо, бритвой Оккама, да как следует! А то раскудахтался, понимаешь, романтической наседкой: королевского рода, испытания, флер тайны! У Блока таинственная незнакомка была накокаинена и слегка подшофе от "Вдовы Клико", а у тебя, стало быть, слепая и с собакой! Эпигон несчастный! Понятное дело, встретилась мне дама не заурядная, и чтобы это понять, не нужны никакие гипотезы, теории и прочие выдумки с придумками! Это, собственно, мне еще и на вокзале совершенно ясно было. Как и то, кстати, что данная незаурядность есть, в свою очередь, следствие вполне заурядной гиперкомпенсации, всегда затушевывающей некий недостаток нарочитым подчеркиванием и всяческим выпячиванием абсолютно других качеств. Эка невидаль! Один в такой ситуации пьет, понимаешь, как сапожник, другой в спорт с головой и всеми потрохами уходит или, там, языки изучает, а даму мою в  надмирность, стало быть, бросило. Тоже вариант - да не такой уж и редкий, надо думать!"
     В общем, когда последний бритый наголо хламидоносец проследовал мимо меня с невыразимо благодостной улыбкой на широком лунноликом лице, я уже готов был дать себе обещание накрепко позабыть всю историю много через полторы-две минуты, потому что перед нами на углу была бельгийская кондитерская, сразу же за которой располагалась аптека.
     -  Ну, пойдемте, - я тронул даму за локоть, - мы уже почти на месте.
    - Да, да,  спасибо, - отозвалась она. - Я... я знаю, спасибо. Да, да, - и она снова кивнула. - Я.., - она повернулась ко мне, но вся эта неуверенная тирада завершилась лишь легким вздохом.
      Ей, казалось, передалась моя хандра, овладевшая мною с совершенно реактивной скоростью, и от уверенности, если не самоуверенности, с которым она закончила наш разговор на лестнице, не осталось и следа. Она помялась еще мгновенье, будто решая, какой ногой сделать первый шаг, и мы, наконец, тронулись.
     Поравнявшись с кондитерской, в витринах которой в причудливых горках, пирамидках и панно были разложены удовлетворившие, наверняка, самого Эркюля Пуаро фантастической красоты сладости по фантастическим же ценам, Тальма восторженно заскулила, но я не стал спрашивать, какой именно вид трюфелей предпочитает лайка - не хотелось! Дама быстро повернулась ко мне, но тоже промолчала.
      Следующим зданием была аптека. "Ну, вот и слава Богу!" - подумал я.
     На всякий случай я еще спросил, не нужна ли моя помощь в самой аптеке или после нее. Но нет, ответила она не слишком уверенно, не стоит, так как она, собственно, еще и сама не знает, что потом будет делать, а здесь - о, здесь она и так прекрасно ориентируется.  И точно: уверенно нагнувшись, дама лишь слегка коснулась скамьи в нескольких метрах от входной двери, удостоверившись, что та по-прежнему на месте, и присела  на краешек.
     - Тальма, поблагодари, пожалуйста, господина - он был с нами очень мил и терпелив, - попросила она.
     Тальма послушно протянула мне лапку, но так как в этот момент она отвернулась в сторону, то жест этот вышел таким смущенным, таким сентиментально-кокетливым, что я, при всех своих охах, вздохах и разочарованиях, не мог удержаться от улыбки, опустившись на корточки и с удовольствием пожав теплую и неожиданно когтистую лапу лайки.
     Теперь оставалось только попрощаться. И вот тут, вставая, я без всякой подготовки, без какого-либо перехода и совершенно неожиданно для себя бухнул:
       -  Послушайте, почему вы подошли ко мне на вокзале?
       - Потому что вам нужна была помощь, - просто ответила дама. - Причем немедленно.
      - Мне помощь? - поразился я, машинально усаживаясь рядом. - Как то есть мне? Ведь это же вы сами... И потом - аптека...
     - Ах да, аптека, - подхватила она, легко поднимаясь. - Да, да, конечно, разумеется, спасибо, что напомнили!
         Она изящно, не задев и не дотронувшись, обогнула меня, словно пригвожденного к скамейке,   подошла ко входу в аптеку, быстрым скользящим движением нащупала ручку двери и, уже полуоткрыв ее, сказала:
       - Тальмочка, дорогая, побудь, пожалуйста, с господином - я скоро.
     "Погодите, а  как же я?" - хотел было вымолвить я, но дверь за дамой уже закрылась, а Тальма, пододвинувшись ко мне поближе, положила морду мне на колени - очевидно, слова хозяйки она приняла за приказ удерживать меня на месте до ее прихода.
         Ничего не поделаешь - оставалось ждать.