Экзамен лёжа

Экзамен лёжа

«Билет 28. Крестьянская реформа 1861 года» — значится на бумажке.

«Кирилл Алексеевич» — значится на доске.

— Всё понятно? — спрашивает препод.

— Угу, — бормочет Люся.

— Ну, идите, готовьтесь.

Запинаясь, Люся тащится к последней парте, садится, смотрит на экзаменатора, потом на расплывающиеся буквы в билете, потом опять на экзаменатора… и убеждается в том, что не помнит ничего, совсем ничего.

Лицо преподавателя как будто вырезано античным скульптором. Чёрные волосы — самое нежное, что только можно представить. Холодные голубые глаза буравят очередную жертву. Идеальные пальцы небрежно листают её зачётку… Потом закрывают её и протягивают обладателю.

— Достаточно. Готовьтесь к пересдаче, — произносят чувственно изогнутые губы.

Ох, у него даже голос такой, что у Люси весь мозг выключается!..

Но как его теперь включить обратно?.. Как вспомнить эту чёртову реформу? Ведь учила же, учила же… Который это «неуд»? Может, десятый… А то и больше… Кажется, на пересдачу сегодня идёт половина группы…

А началось всё с того, что старенького профессора, который читал у них лекции весь семестр, и уже успел принять экзамены у двух других групп, положили в больницу. Чтобы решить вопрос с третьей, он попросил на один день прийти своего ученика из другого института, молодого кандидата наук. По крайней мере, так эту историю рассказывали девчонки в коридоре перед экзаменом. Еще болтали, будто этот временный экзаменатор похож на какого-то киноактёра — только, непонятно, на кого именно. Но когда из аудитории один из другим стали выходить люди с двойками и тройками, разговоры закончились. Стало ясно: дело плохо. Привыкшие к благодушному попустительству старого профессора, студенты как-то и учили-то не особо… И тут этот, молодой, стал лютовать!

Впрочем, что касается Люси Морковкиной, то она учила. Учила, и как раз очень старательно! Она вообще всегда тщательно готовилась к экзаменам: сидела с тетрадью и зубрила всё наизусть. Но то ли дело было в том, что при зубрёжке мозг постоянно подсовывал ей образы каких-то голый парней, о которых она думать вовсе даже не собиралась, то ли в том, что она знала смысл лишь примерно половины слов из лекции, то ли в том, что музыку на время занятий следовало бы выключить… Ну, в общем, до экзамена ей как-то мало что удавалось донести. В этой сессии у Люси уже было два хвоста, так что, еще одна двойка, скорее всего, означала бы отчисление. Получить её было нельзя, никак нельзя…

…И оторвать глаза от этого нового препода — тоже.

Люся как его увидела — так сразу и забыла всё, что учила.

И вот теперь она сидела на последней парте, силилась припомнить суть реформы, наслаждалась голосом и видом экзаменатора и страдала от сознания неминуемого конца.

Она всегда боялась и тянула, так что заставила себя войти в аудиторию лишь одной из последних. И вот теперь ребята подходили к преподавательскому столу, что-то мямлили, выкатывались наружу со своими «удами» и «неудами», а Люся всё страдала и страшилась…

Наконец, настал момент, когда она и лютый экзаменатор остались в аудитории один на один…

На дрожащих ногах Люся подходит к преподавательскому столу и садится.

— Итак, — препод смотрит в зачётку, — Людмила Степановна… что вы нам расскажете о крестьянской реформе?

Он глядит на Морковкину прямо в упор. Сперва — вопросительно-выжидающе, а через пару секунд её молчанья — скучающе-иронически. От этого, второго, взгляда по ногам и спине Люси начинают бегать мурашки. Она ёжится, поводит плечами и втягивает носом воздух. Пахнет чем-то горьковатым, чем-то терпким и чем-то очень волнующим. Ни один из её группы не пахнет так, как этот Кирилл Алексеевич.

— Ну так что? — нетерпеливо спрашивает экзаменатор. — Так и будете молчать?

Теперь его взгляд становится отчётливо насмешливым, несколько раздражённым — и от этого еще более прекрасным. Люсе кажется, что эти голубые глаза её щекочут.

Вспомнить, вспомнить хоть что-то!..

— Эээ… Ыыы. Ну… Это… Царь тогда был… Александр…

— Так-так, — преподаватель ухмыляется. — Который?

От его кривой усмешки Люся чувствует отвлекающее шевеление внизу живота. Она ёрзает попой на стуле, но это не помогает: воспоминания убежали.

— Третий? — говорит она чуть слышно.

Кирилл Алексеевич выразительно закатывает глаза и глубоко вздыхает. Люся замечает, как поднимается грудь под его рубашкой. Июнь, летняя сессия, день жаркий: препод без пиджака и без галстука. Верхняя пуговица расстёгнута. Воображаемый микроскопический двойник Люси ныряет в этот разрез… Воображаемый двойник с рентгеновским зрением силится заглянуть сквозь рубашку.

Он, должно быть, тёплый там, внутри… Большое окно аудитории не занавешено и приоткрыто, преподавательский стол залит светом… Лёгкий ветерок шевелит чёрные волосы… Всё равно, ему, наверно, жарко… Не вспотел ли?

Рассуждения прерывает сладкий голос:

— Так, я вижу, экзамен окончен. Возьмите зачётку.

Сознание возвращается к Людмиле:

— Нет-нет-нет! Пожалуйста! Я вспомнила! Не третий!

— И какой же?

Препод подаётся в её сторону и, опершись на руку, смотрит прямо в глаза — то ли любопытно, то ли заботливо, то ли издевательски. Люся пьянеет от этого взгляда. Она рискует тоже пододвинуться поближе. Теперь между ними всего сантиментов пятнадцать. Кирилл Алексеевич строгий, такой строгий, что от одной только мысли, насколько, дыхание сбивается… Нет-нет, дышать нужно ровно… Хотелось бы длить этот миг бесконечно, но так не получится. Надо ответить. Подумать… Еще раз подумать…

— Четвертый.

Кирилл Алексеевич шумно вздыхает. Видать, не угадала… Всё. Конец.

— Всё с вами ясно, голубушка. Когда Фаддей Игнатьевич вернётся из больницы, пойдёте к нему на пересдачу. Зачётку свою не забудьте…

Экзаменатор встаёт. До чего он высокий, красивый! Люся впивается глазами в узкие бёдра в идеально сидящих брюках, мысленно ощупывает ремень, машинально пересчитывает пуговицы на рубашке… Да какой еще Фаддей Игнатьевич! Всё кончено. Теперь её отчислят.