Елена Прекрасная

О том, что принципиальность порой дорого обходится. "Виновата ли я, виновата ли я?" Конечно, нет! Это всё он!

Князь венецианский ушёл, за ним потянулась свита. «Добрые» молодцы не упустили случая выразить мне своё презрение ледяными взглядами и пошлыми ухмылками: ай-я-яй, девочка, так обидеть великого князя! «Катитесь вы!» - злобно промыслила я, состроив зверскую рожу. Смотреть на меня перестали, зато все, как один задрали носы, сочась высокомерием, как соты с мёдом. «Блудница!» - был понятен мне их безмолвный посыл. «Придурки! - не осталась я в долгу. А князь ваш – осёл! Пусть только встретится мне!»

Вскоре в зале остались только свои. Только дверь за последним итальянцем захлопнулась – с силой и громко, как на меня обрушилась буря. Нет, настоящий ураган! Торпедо! Сколько нападок и обвинений мне пришлось выдержать – не передать словами. Адреналин зашкаливал, воздух раскалился, киселёвцы плевались бранью, как драконы – огнём. Я уже чуть не плакала, отбиваясь от сыпавшихся на меня со всех сторон оскорблений и толчков, щипков и проклятий. По-видимому, одни слова бессильны были выразить Настенькины чувства: подскочив ко мне и ухватившись покрепче за мой конский хвост, она закричала:

- Шашни крутить вздумала?

- Нет! – захныкала я – больно всё-таки. – Никаких шашен не было. Честно!

Поверила ли мне главная нянька осталось неизвестным: а даже если поверила, быть бы мне всё равно битой за то, что упустила такого жениха, если бы не вмешался Михаил. Протиснувшись в спаянный кружком нянек, он робко заметил:

- Не виновата она…

Няньки зыркнули на него дикими зверями, и понятливый королевич немедленно сменил пластинку:

- Может не бить её – а то ещё на лице следы останутся?

- Да когда ж её, дуру такую, замуж возьмут?! – взвыла Настенька, чуть не разревевшись от досады. Оттолкнув меня так, что я отлетела на пол, она сделала знак охранникам; послушные её воле, те подхватили меня под руки и оттащили в мою бывшую светёлку. Оставшись одна, я разрыдалась. Горько и безутешно.

- Лучше б за князя вышла, чем теперь век коротать взаперти!

Венецианское зеркало болезненно напомнило о… О ком? О негодяе, который всё это и устроил?! Довольно он мне уже крови попортил - больше не позволю!

- Отправляйся в тартарары, следом за хозяином! – истерично выкрикнула, обращаясь к зеркалу и схватила со стола кувшин с водой. Уже занесла его, чтобы бросить в зеркало и таким образом избавиться от подарка человека, о котором оно каждую минуту напоминало, но холодная вода вылилась мне за шиворот. Ойкнув, я выронила кувшин. Обозрела мокрую себя, осела на пол – и разревелась белугой.

- Нич-чего у меня не п-получается-я! – всхлипывая, жаловалась я непонятно кому – зеркалу, что ли? А, может, Богу? – Я жал-лкая н-неудачница ы-ы-ы… Один ж-жених был – и т-тот броси-и-ил!

При этих словах горе достигло апогея. Я рыдала, размазывая слёзы по лицу и с каким-то садистским удовольствием краешком глаза наблюдая за собой в зеркало. Мокрая, съёжившаяся на полу серая мышь – да как князь вообще решился сделать мне предложение?! Ещё и обиделся, когда я не пожелала с ним поехать.

- Конечно, он не имел в виду на мне жениться, – озвучила я собственную уверенность. – А для каких целей я ему тогда понадобилась – непонятно.

- Конечно, он не имел в виду на мне жениться, – озвучила я собственную уверенность. – А для каких целей я ему тогда понадобилась – непонятно.

Осознание собственной глупости больно ударило по самолюбию. Я ведь почти почувствовала себя желанной. «Ты и была желанна, - парировал внутренний голос, - только в качестве орудия, а не предмета любви.»

- Вот, значит, что получается – использовать меня решил? – прошипела я. - Для каких целей – неизвестно, но не суть важно. Приехал, весь из себя благородный жених: богатый, с пером жар-птицы, сам хорош собою – и мышь в жёны взять, облагодетельствовать её вознамерился… Да кто тебе поверит?! – закричала я. – Кому бедные мыши нужны, без копейки приданого? Ещё и страсть корчил, лицедей недоделанный!

«А как ты хотела?! - грубо отозвался внутренний голос. – Усыпанная белыми розами дорожка к церкви, вы с ним стоите рядышком у алтаря; ты поднимаешь фату – смотришь в его глаза и тонешь в них, тонешь… Смотри не утони. Дура!» - обозвался безжалостный судия. Губы у меня задрожали.

- Я любви хочу-у-у! – с новой силой зарыдала я. – Настоящей!

«Хоти! Только уж не обессудь, когда получишь. В нос!» Мои стенания и рыдания по загубленной жизни и упущенным возможностям продлились до вечера, и никто, ни одна живая душа их не нарушила. А когда пали сумерки, слёзы как-то сами высохли: всё моё внимание сконцентрировалось на том, чтобы прислушиваться не несут ли ужин. Ожидая его, я оголодала, как настоящий чёрствый волк и сто раз обругала себя за то, что ограничилась на пиру одним цыплёнком.

- Надо было наедаться впрок. О чём я думала?!

«О князе» - не стала я отпираться: зачем врать самой себе?

- Лучше б о себе, любимой, думала - ведь если не ты, то кто? - однако сожаления, как и упрёки успокоить голодную резь в животе не помогали.

Ужин принесли поздно – часов около десяти вечера. Замок загромыхал, и в мою светёлку – впрочем, сейчас «темница» больше соответствовала правде, потому что никто не озаботился обеспечить меня свечой: если б не луна, в комнате было бы ни зги не видно – зашла Марфушка, неся поднос, в сопровождении Ивана, державшего свечу. Плюхнув поднос на стол и кольнув меня осуждающим взглядом, она молча повернулась и, не сказав ни слова, вышла. Замок снова загромыхал, а я подскочила к подносу.