Еmigrant song

Еmigrant song

«Этот стон у нас песней зовется»

Н.А. Некрасов

Глава 01

Да пойми же ты, радость моя, все хорошо. Правда, хорошо. Все лучше и лучше. Ты вот рассказывал, как подолгу и ступенчато происходит освобождение от продуктов распада алкоголя – самое сложное первые сутки пережить, но и потом все легче и легче, все меньше и меньше отрава будоражит нервы, все ярче и ярче цвета; кажется, вот и отпустило совсем, но последствия интоксикации еще долго внезапно бьют в разные части организма. Я примерно вот так и оттаиваю – нахлынет иногда холодная волна, но все реже и реже, да и откатывает все быстрее.

Давай чаю заварим? Купе пустое – я тебе под чаёк все расскажу. Ты терпеливо излишним любопытством не тревожишь, ибо, думаю, многое понимаешь, но я уже сама хочу выговориться – должно помочь согреться.

Родной мой, мы же условились если что-то не так, не таить, не додумывать, а сразу друг другу говорить, дабы не разрастались обиды или недопонимание. Будь уверен, я сразу тебе скажу, если что-то не так. С тобою не связано это, наоборот – от того, что ты есть, меня отпускает намного быстрее. Давай вот так сядем, хочу щекой тебе на плечо.

Принимать пафосную позу и заявлять о том, что я пережила войну, при этом еще напирая на меньшую приспособленность женщин к подобным перипетиям, я ни в коей мере не хочу. Но этого никак нельзя сбрасывать со счетов, ведь верно?

Дело даже не в том, что у меня больше нет дома, отсутствует элементарная стабильность, уверенность в завтрашнем дне – удалось научиться жить в таком беспокойном состоянии, не привлекая внимание окружающих к своим проблемам. Заноза от невозможности сходить на могилу к папе, бабуле, дедушке – она есть, она мешает, но притупилась, и, я уверена, внешне никак не проявляется.

Ты пойми, хороший мой, тебе только мнится, что я огорчена, расстроена или обиделась. Просто это память, которой, как и сердцу, не прикажешь, иногда как вытащит что-нибудь из далекого и не очень прошлого…

Даже не знаю, что из выплывающего перед мысленным взором бьет сильнее – леденящее замедленное видео мертвых площадей и улиц или мгновенные снимки памяти, на которых мой Донецк еще живой и цветущий.

Люди, когда счастливы, обычно не запоминают подробно детали окружающего мира, хранится только ощущение – вот я сидела на качелях в тени огромного клена в жаркий день, и как же все было хорошо! Даже не помню, из какого возраста это воспоминание – может быть десять лет мне, может быть пятнадцать. Точно такой же яркой вспышкой может прийти картинка парка тихим и теплым октябрьским днем и опять-таки неизвестно – двадцать лет это мне было или семнадцать. Чем старше становится человек, тем с большей ностальгией он вспоминает эти моменты и, если очень хочется, почти всегда может хотя бы попытаться окунуться в ощущения беззаботного детства или волнений первой влюбленности – да мало ли что запечатлело в голове именно это солнечное пятно на пыльном асфальте возле дома и увязало его со счастьем. Да, в одну и ту же реку дважды не войдешь, но мне теперь это недоступно хотя бы в том же месте, в тех же берегах – качели есть, клена нет; асфальт завален кусками бетона и битым стеклом; листья в парке не лежат ровным ковром – ветер заполняет ими воронки от снарядов. Ветер теперь хозяин Донецка.

Вот именно ветер, гоняющий листья вперемежку с мусором по улицам опустевшего Донецка, запомнился мне вместе с заколоченными фанерой витринами магазинов, заклеенными крест на крест бумагой и скотчем окнами домов, мертвыми глазницами светофоров. Машины проезжают очень редко, но птицы настолько оглушены взрывами, что под колесами этих редких авто оказываются очень часто. Я вообще думаю, что это были птичьи самоубийства – птичьим мозгам и глазам наверняка также больно от контузий, как и людским.

Многие, более дальновидные, уехали еще в марте, апреле, мае или июне; я же до двадцатого октября надеялась, что ЭТО вот-вот закончится, как сначала вместе со всеми надеялась, что не начнется. Я и сейчас жду, уже не знаю почему. Тогда ждала и надеялась вопреки происходящему вокруг, сопротивлялась настойчивым уговорам и завыванию ростовской родни. Ждала, несмотря на моментально вылезшие мерзости людские – ты даже не представляешь, как быстро или, видимо, даже загодя дальновидные другого рода организовали дефицит продуктов и взлет цен на них. Кому война, а кому мать родна.

Уехать пришлось не вследствие утраты надежд на окончание войны или усталости от вечного страха; не бессонные канонадные ночи или дневная беготня по городу за чрезвычайно вздорожавшими продуктами, сигаретами и за такой водой, которую, перекипятив, можно пить без особого риска для здоровья, привели к решению покинуть любимые места, становящиеся все более безжизненными – все это пересиливалось необходимостью искать пропавших маму и брата. Я приноровилась жить без половины кухни, то есть, собственно, без кухни, убеждала себя в снижении частоты обстрелов и в том, что пять километров до аэропорта, места боев – это вполне безопасное удаление. Такие мелочи как разбитая квартира, заставленная разномастными емкостями с желтой, наподобие раствора фурацилина, и жирноватой водой, которая текла из крана раз в трое суток, даже не напрягали.

Вообще, к бытовым, мягко говоря, неудобствам, адаптировались достаточно быстро – их почти не замечали, потому, что все душевные силы направлялись на борьбу со страхом. Страшно было всегда, зачастую даже во сне – сны тоже были про ЭТО. Знаешь, когда громыхает, бухает, дымит и горит, когда слышны сирены пожарных машин и карет скорой помощи – приходит страх одного рода. Он такой, скажем так, активный, заставляет действовать, бежать, прятаться, и проходит с окончанием обстрела. От этого эпизодического страха мало приятного, но он не выматывает, не угнетает, не вводит в тупое оцепенение.