Еретик

1. Улька. 1888 г.

Еретик

«Один и тот же человек – кудесник, знахарь и порчельник – называется в жизни колдуном, а по смерти, если бы он заходил по ночам и стал бы есть людей, – что бывало на веках,– еретиком.

Еретик – «умерший колдун, знахарь, встающий из могилы в полночь и шатающийся до первых петухов»

Марина Власова, «Русские суеверия»

Улька. 1888 г.

В чужом доме да на чужих полатях спится плохо. Одеяло кусает, жесткие лавки скрипят, половицы ходят ходуном, будто всю ночь кто-то невидимый бродит по горнице – то зашаркает старческим неровным шагом, то затопает легко на маленьких резвых лапках. Едва сморит сон – заводит отчаянное пиликанье сверчок. Вроде бы точь в точь как дома, да иначе. Свой сверчок и вовсе не мешает, под его скрипочку только спится слаще… Утихнет сверчок, так сквозь мутную пелену ночных грез навалится домовой душным мохнатым телом, или стянет одеяло куда-то под самую лавку. Замрешь, судорожно цепляясь за остатки дремы и отчаянно прислушиваясь к каждому странному звуку прежде, чем преодолеть страх, одним быстрым движением убирать с шеи тяжелые косы да подтянуть сползший на пол плед.

И тогда в темноте, в бледном свете луны, просачивающемся сквозь щели в створках окон и струящемся по полу серебристой дорожкой-ручейком, устав следить за хаотическим танцем длинных диких теней на стенах, начинаешь видеть уже не сны, а грезы на границе с явью. Такой морок утром всеми силами пытаешься забыть, да память невольно возвращается к ночным видениям вновь и вновь даже среди ясного дня.

Больше всего Ульяне хотелось обратно, домой, в уютную горенку, где она засыпала сразу, едва только ее растрепанная золотоволосая головка соприкасалась с подушкой. Рядом с мурчавым Котофеичем, с которым и тени на стенах кажутся просто причудливыми тенями, а не жуткими чудовищами, готовыми вот-вот схапать и съесть именно ее, а не кого-то еще из прочих похрапывающих обитателей гостеприимного дома. Ульке послышался слабый то ли вздох, то ли всхлип и, вслед за ним, горячечный шепот, такой тихий и торопливый, что ни одного слова ни разобрать… Но девочка вслушивалась и услышала…

– Открой внученька. Открой… Зябко мне на улице… на сыром осеннем ветру, промерзают мои старые кости. Пожалей, дитятко, пригласи в дом…

Ульяна лежала ни жива, ни мертва. Что делает дедушка там, на чужом дворе глубокой ночью, так далеко от собственного дома? Почему взрослые бросили его, оставили дома в нетопленой избе дряхлого, немощного… Почему не подпустили к старику любимую внучку, оставили одного на далеком хуторе, где даже воды некому старому подать… "Как же он дошел…", – подумала девочка, прислушиваясь к надсадному покашливанию, шаркающим шагам под дверью, и прочим странным скребущимся звукам – будто кто-то шелушит с бревен длинные сухие щепки… "Снится, снится,"– мысленно уверила себя девочка, пытаясь стряхнуть странное наваждение, – "Дедушку жалко, вот и мерещится всякое… Он же больше года с постели не встает…"

– Открой девонька. Холодно, стыло… Не хорошо мне на старости лет как попрошайке безродному порог обивать. Тяжко мне, устал я, внученька. Пусти, открой, пригласи в дом… Я только у печки посижу чуток и уйду… Никто не заметит. Хозяева устали за день, не проснутся… Никто и не узнает. Открой, Уленька… Я погреюсь и домой пойду… Скучно старому одному в опустевшей хате…

Шепот настойчивый, все отчетливей раздается, словно и не за дверью дед – тихонько над ухом ворчит…

Стучат по ставням на ветру гибкие ветви деревьев, как узловатые плети. Падают с барабанным стуком на землю переспелые яблоки. Девочке даже самой зябко стало, она поежилась под ворсистым пледом… Как же там старик?

Уля медленно поднялась, будто все еще во власти сна, свесила ноги с лавки, оглянулась по сторонам – домочадцы-соседи спят, похрапывают… "Холодно-то как, жалко дедушку. Надо… надо открыть. Пусть погреется. А потом мама проснется, увидит, что дедушка выздоровел – то-то радость будет! В этакую-то даль сам пришел! И вовсе не правда, что он старый и больной, что помирать собрался. Дедушка сильный, ему лучше, он обязательно поправится!"

Скрежет и шелест, скрип дедушкиной суковатой клюки…

Ульяна бежит в сени.

– Заходи, погрейся, – шепчет она деду. Как ему отказать, такому доброму, веселому. Сколько он всего знает – сказки волшебные и страшные, фокусы необъяснимые и забавные, да и что ни слово – то шутка-прибаутка…

Неожиданно легко поддается засов, дверь открывается неслышно – а за ней никого… Словно прозрачная тень прошмыгнула мимо остолбеневшей девочки прямо в горницу, да ворвался в приоткрытую дверь пронырливый сквозняк, пробирая и без того озябшее тело под тонкой сорочкой до самых костей.

Хотя нет… – показалось. Просто качнулась развесистая ветка, оставив причудливый след на освещенной лунным фонарем стене. Нет никого на крыльце. Нет, и быть не может…

Умер дед. Вчера ночью представился… Нет его. Все что осталось – сухощавое, окаменевшее и неестественно вытянутое тело в дубовом гробу. В пустом брошенном доме. В горнице. На массивной столешнице, за которой раньше вся многолюдная и дружная семья каждый день собиралась вместе за общей трапезой.

Несколько секунд девочка не могла справиться с оцепенением. Надо же такое привиделось! Поверила, глупая, сну! Поверила – так ведь и хотелось поверить... Разве можно смириться со смертью? Родного, близкого человека…

Уля тихонько затворила дверь и пошла обратно к своей лавке. Едва она забралась под одеяло, поджав под себя застывшие на холодном полу ножки, как сразу же погрузилась в блаженный омут сна без сновидений…