Это всё-таки психбольница

Это всё-таки психбольница

— А к дяде Мише ты зашёл?

         — Поднимаюсь, — ответил я маме и убрал телефон в карман. Тем временем я дошёл до нужной квартиры и позвонил в дверь. Не открывали, и мне пришлось постоять пару минут — я занялся пустым разглядыванием подъезда. Неожиданно я впал в тоску: ветхие зелёные стены давили на меня. «Они точно рады мне, но так давно были оставлены людьми, что разучились нормально приветствовать», — я развлекался детскими фантазиями. Вдруг дверь открылась и передо мной появился дядя.

         Мы поздоровались и сразу направились в кабинет. Пока мы шли по длинному широкому коридору, я успел рассмотреть всю квартиру. Мебель была расставлена со вкусом, всё было аккуратно, красиво и приятно. Светлая трёшка, конечно, отличалась от подъезда, но тяжёлое чувство, навеянное ободранной зелёной краской, не прекратило меня преследовать — будто одинокие и забытые стены просто скрылись за бежевыми обоями. Мы дошли. Кабинет был не меньше коридора и остальных комнат: напротив двери располагались панорамные окна; справа стоял полукруглый дубовый стол, за ним — книжный шкаф; слева — зона отдыха: кресла и кофейный столик, телевизор. 

         — Как твой отец? — спросил дядя Миша, сев за стол. 

         — Прекрасно. Сейчас ищет новую квартиру, и это удовольствие для него, — ответил я и добавил: — Я давно не видел его таким веселым.

         — И где смотрит? Всё в центре?

         — Да, ещё одну хочет купить. 

         — Забавный он у тебя. Ладно, с детства такой, — дядя впал в воспоминания и задумался. — А у тебя как жизнь?

         — В Санкт-Петербург завтра еду, с девушкой переезжаем туда. 

         — С девушкой… — шёпотом повторил он. 

         Я напомнил, что пришёл забрать документы, и он начал искать их в шкафчике. Я осмотрел дубовый полукруг — всё было обычно: ручки, карандаши, бумаги, пепельница, настольная книга и календарь прошлого года. Но когда дядя доставал нужную папку, на стол приземлился блокнотный листок, уже совсем жёлтым, с неразборчивым рисунком. Дядя схватил его и хотел поскорее убрать, но увидел в моих глазах горячий интерес и понял, что ему не убежать от вопросов.

         — Память юношества и только, — быстро произнёс он.

         Я знал, что он врет, и молчал. 

         — Сейчас вложу его в альбом, — он уже приподнялся, чтобы подойти к книжной полке.

         — Мне было бы очень интересно послушать, — умоляюще смотрел я. 

         Он сел поудобнее, оперся локтями о стол, держа листок в руках, и, кажется, размышлял, рассказать ли реальную историю или вымысел. Наконец, он начал:

— Через пару дней мне исполнялось семнадцать лет, а моим подарком стала поездка в Москву. До столицы я должен был добраться один на поезде, а родители с твоим папой — тогда ему было всего одиннадцать — планировали прилететь через несколько дней. Они проводили меня и поехали собирать чемоданы. Я не волновался: это была моя третья поездка в одиночку. Более того, я был очень обрадован обстоятельствами: сколько же свободы, когда едешь один.

Когда я так путешествовал, со мной то и дело что-то приключалось: в первую поездку я познакомился со столичным доктором медицинский наук Петром Филипповичем, и познакомился не просто, а за игрой в шахматы; к вечеру китайская игра сменилась на карты, и человек науки выпустил наружу свою провинциальную натуру, оказался шумным весельчаком, а вместе с тем ловким шулером; попутчики прощали его мухлеж — таким он был приятным и задорным. Во второй раз я стал свидетелем драмы между проводницей и одной пассажиркой, но это представление было скучнее — всего лишь семейный скандал из-за измены.

         Извини, я отвлекся. 

         — Нет-нет, продолжайте, вы остановились на том, что сели в поезд.

         — Плацкартный вагон был по-обычному грязным: пыль, запах немытых ног и несвежего постельного белья, руки прилипали к поручам. Я шёл до своего места, а по бокам мелькали пассажиры, давно обустроившие свои полки и столики, — те, кто первым делом разложили овощи, вареные яйца, котлеты и сало. Атмосфера поезда только раззадорила меня. Оказавшись у своего места, я убрал чемодан на верхнюю полку и присел на кровать, на которой мне предстояло провести следующие две ночи. Верхние полки были свободны, место же напротив — занято. Я понял, что оно принадлежало моей ровеснице: её постель была аккуратно убрана, розовый плеер скромно лежал в уголке столика, совсем близко к окну, а в настенной сеточке был томик Пушкина.

Я наслаждался поздней весной: за окном сочно-зеленой стеной проносились лиственницы, ели и сосны; солнце ослепляло, и его горячие лучи пробивались через кроны деревьев, золотя иголки; небо было чище обычного — по его светло-голубому полотну хотелось растечься, а после раствориться в этом чистом цвете. Я оторвался от пейзажа, когда пришла моя соседка. Она тихо присела, мельком посмотрела на меня и отвернулась. Я увидел голубое сияние её глаз, но не успел насладиться им, и потому решил добиться ещё нескольких взглядов.

— Мы так и будем молчать? — подавив робость и стеснение, начал я. 

— Ты уже заговорил, хотя я не метилась в собеседницы, — ответили мне с обидной насмешкой.

— Мне так не показалось. 

— Мало ли что тебе кажется, это не повод так нарушать спокойствие, — сколько строгости прозвучало в её словах.

— Наше знакомство начинается с ссоры? — шутил я в ответ нарастающей истерике. 

— Наше знакомство не начиналось вовсе и, надеюсь, не начнется, — нахмурилась она, как маленькая девочка, которой так нравится Петя-задира, а он день ото дня дергает за косы её подруг. 

— И точка?

         Последняя насмешка была зря — она сделала такой вид, будто у меня больше нет шанса заговорить с ней. Я знал, что это лишь каприз и причинами её отвержения были симпатия и интерес. Мне казалось, что если я ненадолго оставлю её одну, то она переменится в лице и охотнее начнет разговаривать, поэтому я медленно встал, даже не посмотрев в её сторону, и пошёл к началу вагона.