Филос. Эрос. Агапэ

Краснуха и голубой трамвай

Я такая маленькая, как горошина под унылой принцессой, которая ловко воспользовалась снобизмом потенциальной свекрови. Такая круглая, теплая, твердая горошина. Вокруг меня лежит неуклюжее, вспотевшее от сна под ватным настилом тело школьницы одиннадцати дурацких лет, которое сейчас придется поднимать, одевать в школьную форму, насыщать завтраком и выгонять на черный, пахнущий желтым фонарным электричеством мороз.
— Сейчас, мамочка! Я уже встаю!
Над куполом одеяла включается условное утро, которое можно (вычислено путем эксперимента) игнорировать еще минут пять, а то и десять, если бутерброд, например, потом съесть в лифте или по дороге к трамваю.
Я больше не горошина, но познавать самое себя во всем ослепляющем богатстве внутреннего мира становится почти невозможно при свете стоваттной лампочки, даже под защитой одеяла. Вопрос «кто я» плавно перетекает в «кем мне быть». Неплохо бы быть птицей. Причем такой птицей, которая может еще есть шоколадные конфеты. И плавать. И чтобы птенцы, которые у нее родятся, были не лысые, большеголовые, похожие на пожилых динозавров, как у каких-нибудь скворцов, а, наоборот, такие пушистые и пестренькие, как совятки.
— Ты что?! Еще не оделась даже?! Тебе выходить через пять минут!
Сегодня выходить особенно не хочется. В жизни меня не ждет ничего хорошего: контрольная по математике — раз, диктант по английскому — два, и самое гадкое — урок фортепиано, к которому надо было разобрать новую пьесу. Конечно, я ее даже не открывала. 
Вся ненависть мира сконцентрирована для меня в полированном уродце с белыми щербатыми зубами под крышкой, с кишками не рвущихся никогда струн, непонятно с какого перепоя названного в честь второго месяца осени. Ненавижу тебя, пианино! Не занималась и не буду! Пускай отберут все книжки и лишат карманных денег. Никогда англичанин не будет рабом!
— Немедленно вставай! Сию секунду!!!
Школьную форму можно надеть одним движением, если вечером снять платье вместе с фартуком. Колготки. Галстук. Волосы в хвост. Зубы не чистить — главное, чтобы щетка мокрая. Чай уже остыл — можно залпом, по-гусарски. Бутерброд — в карман пальто.
— Все, мамочка! Я пошла!
— Целую тебя, дорогая, будь умницей.
Эх, мама! Знала бы ты, что умницей мне не стать. Не сегодня. Вечером позвонит Евгения Борисовна и специально-отвратительным тоном будет рассказывать, что девочка к инструменту не подходит, домашнего задания не выполняет, и что дальнейшие занятия — бессмысленная трата материнских денег. 
А еще Юлия Валентиновна, училка по английскому, мамина подружка, вместо того, чтобы поставить оценку поприличнее, обязательно спросит, не случилось ли чего, раз ребенок к диктанту не подготовился. Как будто только горе в семье может помешать человеку выучить неправильные глаголы!
На остановке трамвая холодно и одиноко. Я вглядываюсь вдаль, в поворот, где из-за кирпичного бока универсама может показаться красное рогатое рыльце. Мне подходит любой, но я не чураюсь примитивных языческих верований и люблю, когда приходит двадцать пятый. В отличие от сорок третьего или пятнадцатого, он является несомненным предвестником хороших оценок и прочих социальных успехов.
Я жду совсем недолго. Если честно, совсем не жду. Я даже не успеваю пройти до конца асфальтированный параллелепипед перед рельсами, как из-за угла показывается трамвай. Волшебный голубой трамвай двадцать пятого номера! Я не верю своим глазам. Разве такое может быть?! Понятно, если бы сегодня был мой день рождения или восьмое марта, или какая-нибудь пятница перед каникулами, тогда явление такого транспорта было бы обосновано и в чем-то даже закономерно: счастливые дни имеют право начаться с чуда. Но сегодня?! Очевидно, что судьба жестоко дразнит меня, заманивает надеждой на сказочный конец. Право же смешно. Я сознательная дарвинистка, пионерка, живу на свете уже двенадцатый год… Но где-то в глубине души, очень глубоко, даже глубже, чем мысли о подарках на Новый год, начинает пощипывать наивное чувство: «а вдруг все будет хорошо». 
До школы еще минут пять идти пешком. Между пятиэтажными торцами панельных жилищ — привычная, почти звериная тропа, облагороженная досками и кирпичами для преодоления луж.
— Привет.
Я оборачиваюсь и вижу его! Огонь моего сердца, слабость моей души, песнь моего взора. У него лаичьи глаза, ресницы, как у балерины, и передний зуб пал жертвой хоккейной шайбы. Он дерется даже с семиклассниками и краснеет, когда его вызывают к доске. Он отъявленный хулиган, и по нему плачу не только я вкупе с доброй половиной девиц класса, но и колония для несовершеннолетних. Это мой личный царевич, и я готова делать все домашние задания на свете, чтобы его стрела попала на мой двор.
— Слушай, а ты английский делала?
О, музыка сфер! Принц посмотрел на меня два раза! Господин выбрал меня любимой женой!
— Неа. Не открывала даже.
— Вот блин! Англичанка сказала, что еще одна пара — отца вызовет.
Ненавижу свою лень! Ведь могла бы вчера вместо того, чтобы под руководством наркотического Буссенара освобождать маленький, но гордый народ буров от проклятых британцев, выучить неправильные глаголы! А вдруг, чтобы было удобно списывать, он бы даже сел со мной за одну парту! Но все равно я чувствую себя такой счастливой от того, что мы идем вместе, рядом, и у нас общая беда.
Я прыгаю через марианскую впадину перед школьным крыльцом, поскальзываюсь на мокром перевалочном кирпиче, и принц подцепляет мою нелепо взлетающую руку, держит в своей, пока я не завершаю прыжок, на глазах у всех школьниц мира. Мне становится бесконечно плевать на неизбежную пару по диктанту, неразобранную пьесу, а заодно и на то, что Анжелка Ширмомедова, главная красавица класса, объявила мне вендетту за попадание мячом в ее архитектурно-безупречную попу.
Первым уроком — труд. По мне, лучше три контрольных по математике подряд, чем одно домоводство. Я могу загубить даже омлет, а моя прихватка подойдет разве дружественному посланцу какой-нибудь негуманоидной цивилизации. Каждый раз, когда в конце урока на учительском столе выстраиваются кулинарные или портновские достижения одноклассниц, я отчетливо понимаю: мамины пророчества о том, что мой гипотетический муж сбежит после первой же яичницы, имеют все шансы сбыться. В общем, труд я терпеть не могу.
Я растекаюсь на последней парте в предвкушении пяти-десяти минут полусна, пока наша классная, мутное отражение Елены Молоховец, будет открывать остальным тайну приготовления какао.
— Вера! Радченко! У нас сегодня комиссия из РОНО, а Федорова заболела. Ты проведешь экскурсию по школьному музею на втором уроке. Иди пока готовься!
Не веря своим ушам, заталкиваю в портфель ненадетый фартук, одновременно придавая лицу самое ответственное выражение. Любому должно быть ясно, что эта девочка не посрамит честь школы не только перед тетками из РОНО, но даже перед дядьками из Министерства образования.
Я отрабатываю реверанс судьбы на все сто. Наша школа — имени сто пятьдесят четвертого авиационного истребительного полка. Музей полон фотографий красавцев в летных формах, ископаемых железок, изъятых из лужских болот учащимися старших классов, и увенчан чудесным макетом военного лесного аэродрома размером с теннисный стол. 
Макет — это отдельная радость. На самом его краю, в ватных снегах среди поролоновых елей, распластался крошечный летчик Маресьев, Настоящий Человек из одноименной повести. Он почетный председатель совета ветеранов и несколько раз бывал у нас в школе. Когда я впервые увидела плотного, крайне невысокого джентльмена с тростью и красным мясистым носом, вальяжно выходящего из директорского кабинета, меня охватили сомнения: не является ли вся книга о нем мистификацией?! Не надул ли доверчивую школьницу товарищ Полевой, описывая, как по мерзлой земле, питаясь ежами, волоча за собой мертвые ноги, герой дополз до своих, а после, невзирая на протезы, продолжил с воздуха крушить немецко-фашистскую гадину?! Я заглянула Маресьеву в глаза, и на меня моментально повеяло таким жестким, таким ледяным, что я внутренними органами почувствовала — все правда.
Мой голос звенит, как колокольчик на первое сентября, на глаза наворачиваются слезы. Судя по благосклонным кивкам директора, тетки из РОНО полностью удовлетворены. И хотя никто не забыт и ничто не забыто, на третий урок — математику — я все равно успеваю.
Контрольная оказывается ерундовая. Я решаю все минут за двадцать, а остальное время перебрасываюсь записками с Сашкой Апарциным, который одной ногой уже в физмат школе, поэтому многое может себе позволить. Математичка сделала по пять замечаний на брата и пообещала, что за каждую помарку будет снижать нам оценку на балл, но меня это не пугает: дальше все равно английский, урок фортепьяно… Безумству храбрых поем мы песню!
За пять минут до звонка в класс входит школьная медсестра со скорбно-озабоченным лицом.
— Внимание, класс! В 5 «а» и в 5 «б» несколько учеников заболели краснухой. Закатайте рукава и тщательно осмотрите руки в районе локтей и запястий. Кто заметит небольшие красные пятна — немедленно ко мне в медкабинет.
Краснуха как болезнь мне представляется крайне смутно. Из глубин памяти выглядывает маска Эдгара По, но тон медработницы такой будничный, такой далекий от панического ожидания всеобщей скорой, но мучительной гибели, что я загоняю Красную Смерть обратно. Если отсечь летальность и высокий трагизм, то краснуха видится условно съедобным грибом, как, например, свинуха или рыжик. Ее должны засаливать в старых эмалированных кастрюлях и есть зимой с луком и пахучим подсолнечным маслом.
Рассматриваю свои руки. Как именно должны выглядеть искомые пятна, я не имею никакого понятия, но еще свежи воспоминания о прошлогодней ветрянке, и уверена, что они, пятна, напоминают красные чесучие прыщи-язвы. Ничего подобного на моих руках нет, поход в медкабинет мне явно не светит, а значит, на английский я попадаю вовремя. Но вера в силу голубого трамвая окрепла и утвердилась во мне, проросла и вызрела, забродила и ударила в голову молодым вином.
Я уверенно поднимаюсь, собираю портфель и вместе с парой одноклассников иду на второй этаж к врачу. Звонок застает меня на осмотре, и у меня уже есть алиби, независимо ни от чего. Медсестра что-то пишет в журнал.
— В 5 «в» пока трое, Анна Сергеевна!
Трое! Это значит, что и я тоже! Я тоже ношу на себе таинственные красные пятна, индульгенцию на английский, музыку и на все, что еще будет сделано предъявителем сего. Тем временем Анна Сергеевна, наша врачиха, обзванивает родителей.
— Домашний режим — минимум две недели. Первые дни лучше постельный… Краснуха редко дает осложнение в этом возрасте, но лучше не рисковать… Может быть слабость, повышение температуры… Да, любое жаропонижающее… Лучше не мыться, пока пятна не исчезнут.
Мама сегодня — в вечер. Она успевает перед приемом заехать в школу и забрать меня домой — в нечаянную радость постельного режима.
Я лежу в кровати. Я — часть натюрморта из нарезанных апельсинов, яблок (больному ребенку нужны витамины!), коробки шоколадных конфет «Ассорти» и книжки про капитана Сорви-голову. Как прекрасно болеть, когда не течет из носа, голова не становится свинцовой от температуры, в ушах не пульсирует расплавленная медь двустороннего отита! Скоро из школы придет моя соседка, Юлька, она наверняка не откажется посетить больную подругу. Конечно, ее маме мы не расскажем про краснуху, которая, как я надеюсь в глубине души, не менее заразна, чем черная оспа, и тогда две недели карантина пройдут в теплой дружественной обстановке. Мы напишем любовный роман, действие которого разворачивается в пансионе для девиц (оперетта о «небесных ласточках» поразила сердце обеих), научимся плести французские косы. И главное, я наконец-то дошью кукле Соне свадебное платье, а то она с летних каникул кукует в девках.
Я зацепляю из коробки конфету и она падает прямо на белоснежный пододеяльник, но шоколадный след не марает ткань. Сегодня все так. Голубой трамвай, как андреевский флаг, осеняет всякое движение и дарит сладкое, воздушное ощущение всемогущества. Такое достоверное, что не хочется опошлять его экспериментами. Мысль столкнуть со шкафа мамину вазу, чтобы посмотреть: разобьется или нет, отметается мною как недостойная. Как было бы прекрасно, если бы все дни были такие. Я стала бы как Зорро из фильма: пули, выпущенные наугад, пронзали бы сердца злодеям, любой прыжок с любой высоты завершался в стоге сена или на спине пробегавшего мимо верного коня, а рубашка всегда оставалась бы белой и сухой — даже после плаванья в зловонном болоте. А еще каждый раз, когда не хочется идти в школу, я болела бы краснухой.